Рэмбо 3

— Отлично, сэр! Обзывайте меня, говорите все, что придет вам в голову. Итак, «Клянусь в верности…»

— «…знамени…» — машинально продолжил Траутмэн.

— «…и республике, которую оно олицетворяет…» — Рэмбо ослабил повязку на плече у Траутмэна.

Хлынула кровь. Иисусе!

Рэмбо, любивший Траутмэна всей душой, решил снова затянуть жгут, чтобы остановить кровь. Эта любовь сделала его жестоким. Если кровь не будет проходить через вены, может развиться гангрена. И полковник умрет, но уже не от потери крови.

— «…единому под Богом народу, единому и неделимому», — бормотал Траутмэн, — «Свобода и…»

Рэмбо подождал немного, потом быстро затянул жгут.

— «…справедливость для всех». Кровотечение остановилось. Рэмбо вздохнул.

— Продолжайте, сэр. Вы прекрасно справились с клятвой. Давайте-ка приступим к «Звездно-полосатому флагу».

— Дай передохнуть. Да и кто знает слова этого… Кажется, вы правы. А как насчет… секунду… сейчас соображу… «Рожденный бегать» Брюса Спрингстина?

— Кого?

— Да… это, пожалуй, слишком старо для вас. Извиняюсь. Может быть, Кол Портер? «И ночью, и днем…» «Только ты…»

— Угадали, сэр! Только я. Продолжайте говорить и не пытайтесь меня обмануть. Вам нельзя спать.

5

Ненависть. Прапорщик Кауров не мог решить, кого из офицеров ненавидит сильнее. Он сидел в десантном отсеке БТРа, чувствуя, как покачивается машина, и прислушивался к приглушенному урчанию двигателя. Он избегал смотреть на сидящего рядом майора Азова. Если он будет смотреть на него, то даже в этом призрачно зеленоватом сумраке БТРа майор сумеет увидеть отвращение на лице прапорщика. Кауров же старался никогда не показывать офицеру свои чувства.

Он презирал слабоволие в себе и в других, а поведение майора в последние несколько месяцев вызывало нечто большее, чем обыкновенное презрение. Азов не просто потерял самообладание, чем вызвал гнев командира, но еще не смог скрыть, что нервишки у него пошаливают. Брезгливость, с которой он наблюдал, как пытали парня, непростительна. Его пассивность во время и после нападения на крепость отвратительна, а сейчас его присутствие здесь просто оскорбляет.

Сила. Только сила что-то значит, думал Кауров. Сила и дисциплина — вот что в цене. Если у мужика нет твердости, он не мужик. Его нельзя уважать. Он сломается, а стойкость важнее всего. Стойкость дает единственный шанс выжить.

Кауров усвоил это с пеленок. Он рос в трущобах Ленинграда. С каждым днем он все больше и больше понимал, что родители, братья, сестры, друзья — все смирились с рабской долей. Но Кауров поклялся вырваться из этого заколдованного круга. У него не было влиятельных покровителей среди бюрократии, он не мог рассчитывать на поступление в институт, не имел шансов получить работу, позволившую бы выбиться в люди. В восемнадцать его призвали в армию, и следующие два года стали для него сущим адом. Но выход ему подсказала интуиция. Если жизнь — постоянная борьба, то нужно сделать борьбу своей профессией. Армия обеспечивала едой, одеждой и кровом. Такую жизнь вряд ли можно назвать шикарной, но все же это лучше, чем то, к чему он привык. Разумеется, чем выше у тебя звание, тем лучше твоя жизнь. Кауров решил выслужиться, понравиться начальству, чтобы его выделили среди солдат, чтобы он смог подняться в чине до положения, когда сам сможет отдавать приказы и заживет не хуже тех, кому так завидовал. Он не сомневался в успехе. У него для этого есть все необходимые качества. Он сильнее и тверже всех других.

И вот он, тридцативосьмилетний прапорщик, сидит в десантном отсеке БТРа. Впереди — очередное сражение. За двадцать лет службы в армии он не продвинулся дальше прапорщика. И хоть он не раз демонстрировал свою силу и жестокость, чаще командовали все-таки им. Жил он не лучше обыкновенных призывников-новобранцев. Привилегии офицерского состава на него не распространялись.

Полковник… думал Кауров, поглядывая на Зейсана. — Даже не знаю, кого я ненавижу больше: майора за его безволие, или тебя за твою неблагодарность. Я стал тебе необходимым. Ты теперь шагу не ступишь без меня, твоего телохранителя. Какое бы грязное дело ты ни затеял, выполнять его ты пошлешь меня.

Но тебе, сукин сын, никогда и в голову не придет представлять меня на повышение.

Быть может, я слишком часто высовывался. Или стал для тебя незаменим. Этот парнишка, которого ты приказал пытать… Я лил кислоту прямо на то место, где у него сердце. Только я мог выполнить такой приказ. Только у меня хватило духу смотреть, как пузырится кожа на груди этого парня, и дышать испарениями кислоты с его тела. Но я все же продолжал выполнять твой приказ.

Я стоек, это факт. Но, признаюсь, и тот паренек оказался несгибаем. Он прошел через самые страшные муки. Быть может, он не знал того, чего хотел от него полковник, но я в этом сомневаюсь. Он словно хотел сказать своим взглядом: «Я сильнее вас. Сильнее и отважнее. Я не предам своих».