Рембрандт

— Нет, торт прекрасный, — отозвался он. — Просто я уже отучился набивать себе живот перед сном. Наверно, старею.

— Госпожа Доллерд, видимо, придерживается другого мнения, — сказала госпожа Тюльп, приподняв красивые черные брови, лукаво глянув на мужа и подарив его насмешливой улыбкой.

Тут даже бедный Рембрандт был вынужден полюбопытствовать, кто такая госпожа Доллерд, а затем выслушать изрядно приукрашенную историю об одной даме, безумно влюбленной в доктора. Она пишет ему любовные письма, подрубает носовые платки, дарит букеты, а вчера так увлеклась, что бросилась ему на шею в общественном месте.

— Послушайте, Рембрандт, — перебил жену доктор, — вам все-таки следует знать, что пресловутое общественное место это не что иное, как Дом призрения для престарелых женщин, а госпоже Доллерд восемьдесят один год. Бедная старушка не в своем уме.

И вот что странно: Тюльп был уверен, что подобная тема никак уж не привлечет внимание гостя; однако Рембрандт прямо-таки вцепился в эту дурацкую историю и ни за что не хотел расстаться с ней. Как впервые обнаружилось душевное расстройство у госпожи Доллерд? Позволяет ли она себе еще какие-нибудь странности, кроме объяснений в любви? Существует ли вообще резкая грань между нормальным состоянием и помешательством? Какие симптомы доктор считает бесспорным доказательством того, что человек сошел с ума?

— Трудно сказать, — не без раздражения ответил хозяин. — Беспричинные вопли, неистовство, раздевание догола на людях, словом, нечто в этом роде. Если же человек раздражается, попадая в трудное положение, или время от времени забывает, что мертвые это мертвые, такое поведение, безусловно, не является еще признаком безумия. Оно в порядке вещей.

Широкое крестьянское лицо вспыхнуло.

— Нет, я здоров, — сказал Рембрандт. — Я имел в виду не себя.

— А кого же?

— Гертье. Недавно она устроила несколько сцен, правда, непохожих на то, о чем вы говорили. Но все-таки это были сцены, и Хендрикье Стоффельс убеждена, что Гертье рехнулась.

Врач хрустнул пальцами. А ведь и у него с самого начала было такое же ощущение, хотя он всячески старался его подавлять. Ему тоже казалось, что в этой крупной молчаливой женщине есть что-то странное, что-то ненормальное.

— Неужели госпожа Диркс пишет вам любовные письма и подрубает платки? — с беспокойством спросила хозяйка.

— Избави боже. Просто она стала неуравновешенной и начала закатывать сцены.

— Что за сцены? — осведомилась госпожа Тюльп, осторожно утирая салфеткой уголки рта.

— Право, пустяки. Ничего особенного. Сперва она принялась мыть окна, когда на улице был ливень. А затем, обидевшись на что-то, взяла гуся, которого жарила на вертеле, и бросила в огонь. Но на следующий день она так убивалась из-за этого, что пошла к нотариусу, изменила завещание и оставила все свои жалкие сбережения моему Титусу. Она его обожает.

Доктор вспомнил историю об одной помешанной, которая удавила своей косой собственного ребенка, и у него по спине побежали мурашки.

— Послушайте, вы напрасно относитесь к этому так беззаботно. Здоровый человек не станет мыть окна в дождь, а предавать сожжению гуся — и подавно, — сказал он. — Если вы питаете хоть малейшие опасения, уплатите ей жалованье до конца года и удалите ее из дому.

— Почему?

— Почему? Я не собираюсь вас расстраивать — у вас и без того довольно огорчений, но неразумно оставлять беспомощного ребенка на попечении женщины, которую вы подозреваете в помешательстве.

— Но вы не понимаете, как я обязан ей. Она была рядом со мной, пока длился траур. Она выхаживала меня, когда я был не в состоянии даже…

— Да, очень жаль, и я вполне разделяю ваши чувства. Но что бы она для вас ни сделала, вы не можете держать ее в доме, коль скоро она подвержена приступам безумия. Положите на ее имя приличную сумму или, еще лучше, назначьте ей маленькую пенсию. И устройте все это побыстрей, покуда она не сожгла что-нибудь посерьезнее, чем гуся.

— Вы в самом деле думаете…

— Ничего я не думаю. Просто в таких делах ни за что нельзя ручаться. Вы сами не в своем уме, если идете на подобный риск.

Госпожа Тюльп кивнула головой в знак согласия с мужем, а врач поднял голову и посмотрел, не намерена ли юная пара у окна принять участие в обмене мнений. Но молодые люди, безусловно, ничего не слышали: Грета, не то задумавшись, не то задремав, прислонилась головой к оконной раме, а Ян Сикс созерцал ее спокойное детское лицо.

— Нет, не могу, — ответил Рембрандт. — Дело не только в том, что было бы просто грешно вышвырнуть ее на улицу после всего, что она сделала для меня, Саскии и мальчика. Понимаете, если она уйдет, я останусь один в доме с Хендрикье Стоффельс.

Рембрандт поставил свою тарелку и бокал на каминную доску и потупился, а его грубые волосатые руки повисли меж раздвинутых колен.

— С каких пор вы начали думать о приличиях? — съязвила хозяйка. — Но предположим даже, что вы побудете с ней вдвоем, пока не найдете кого-нибудь на место Клартье. Об этом никто не будет знать, а тот, кто узнает, не придаст этому значения.