Рембрандт

И ужин и час, последовавший за ним, прошли несколько беспокойно, потому что из письма нельзя было заключить, когда именно явится его превосходительство. Он мог прийти в восемь, чтобы провести с Рембрандтом весь вечер, но мог появиться и в десять, после более важных визитов, чтобы побыстрее покончить с делом. Хендрикье была уверена, что он придет рано, и к половине восьмого посуда, оставшаяся после ужина, была уже водружена на полки, Титус выкупан и уложен в постель, волосы Ханни собраны в шелковистый узел, а ее богато вышитый передник, надетый поверх безупречно строгого черного платья из бумазеи, безжалостно туго затянут вокруг тонкой талии. Девочке велено было открывать гостям на стук дверного молотка, зажечь свечи, подавать вино и еду, присматривать, чтобы ведерко для охлаждения вина было все время набито снегом, а в промежутках, когда ей нечего будет делать, сидеть в передней тихо, как статуя. Воткнув гребень в волосы Ханни, увенчав засахаренным имбирем пирамиду апельсинов и фиг, откупорив и попробовав вино, хозяйка дома сдернула наконец с головы косынку и побежала наверх чистить одежду, приготовленную для Рембрандта.

Одевшись, — а было уже около восьми, — Рембрандт долго не мог заставить себя чем-нибудь заняться; когда же на соседней колокольне пробило четверть девятого, решил наконец сесть за книгу. Но это оказалось ненужным: на верхней ступеньке крыльца кто-то зашаркал ногами, отряхивая снег, и хотя это, вероятно, был только Ливенс, Рембрандт, забыв о приличиях, не выдержал, отстранил бедняжку Ханни, испуганно глядевшую на него, и сам пошел открывать двери.

Один вид его превосходительства Константейна Хейгенса, стоявшего на пороге, вновь привел художника в возбужденное состояние, в котором он пребывал всю вторую половину дня. Глаза Хейгенса, несмотря на мешки под ними, по-прежнему блестели, губы, несмотря на морщины, окружавшие рот, складывались в прежнюю застенчивую улыбку. Он протянул хозяину обе руки, и крепкое их пожатие было красноречивее любого объятия.

— Как я счастлив видеть вас! Как хорошо вы выглядите после стольких лет! Мне страшно даже подумать, сколько времени прошло после нашей встречи! — воскликнул он, входя в ярко освещенную приемную и все еще держа Рембрандта за руку.

— Десять лет, ваше превосходительство, хотя этому трудно поверить, глядя на вас.

— На меня? Но я же удручающе постарел.

Хейгенс поднял голову и оглянулся вокруг, несомненно ожидая увидеть Яна Ливенса. Подошедшая Ханни приняла у него касторовую шляпу и черный плащ, усеянный звездочками снега, и помогла ему отряхнуть влагу с брыжей. В дни, когда брыжи выходили уже из моды, уступая место французским кружевным воротникам, было как-то особенно приятно видеть, что Хейгенс еще оставался верен им.

— А как поживает ваша очаровательная жена? — осведомился он.

— Она умерла, ваше превосходительство.

— Умерла!

— Да. Вы не могли этого знать. Она скончалась от воспаления легких три года тому назад.

— Прелестная Саския умерла! — Бархатистые глаза гостя смотрели прямо на художника, не пытаясь избежать зрелища его горя. — боже мой, я даже не предполагал, иначе непременно написал бы вам. Надеюсь, вы в этом не сомневаетесь? Умерла! В ее-то годы! И теперь вы совсем один в этом огромном доме…

— Не совсем. — Интересно, что подумал бы секретарь принца, выложи он ему все как есть? — Со мной мой сын Титус, ему четыре года. У меня экономка. — Рембрандт подумал о Хендрикье, сидящей сейчас наверху за вязаньем, и решил, что сказал именно то слово, которое она хотела бы услышать от него. — Да, экономка, служанка и одиннадцать учеников, причем пять из них живут здесь, в мансарде. Нет, я не один.

— И вы продолжали учить и писать, несмотря на такое горе?

Серьезный, пристальный взгляд, дрожь в голосе, маленькая рука, опустившаяся на рукав бутылочно-зеленого камзола художника… Рембрандт почувствовал, что он просто обязан сказать за это хоть частицу правды.

— Учить мне было легче, нежели писать, — ответил он. — Занятия не позволяют замкнуться в себе. Впрочем, в последние три года я не только учил, но и писал — правда, меньше, чем до ее смерти.

— Этого следовало ожидать. Я поражаюсь, как вы вообще нашли в себе силы не бросить живопись после такого потрясения, да еще с ребенком на руках, учениками и этим огромным домом. Хочу надеяться, что вы не насиловали себя и втягивались в работу постепенно.

Хейгенс опустил руку, но лишь после того, как ласково погладил волосатую руку хозяина.

— Боюсь, что я втягивался в нее слишком долго. За три года человека могут забыть: вокруг так много перемен, так много новых имен…

— Вздор! Тому, кто сделал столько, сколько вы, не страшно побыть год-другой на простое.

— Скоро мне станет легче. Теперь, когда хозяйство мое в порядке…