Рембрандт

Не столько отвергнутая тоска по былой роскоши, сколько именно эта надежда на то, что он станет прежним, вернувшись к прежним заботам, привела художника в следующую субботу на аукцион. Пошел он туда один — ученики еще с полудня отправились на пикник — и пошел бы с пустым кошельком, если бы Хендрикье не дала ему двадцать пять флоринов на окончательный расчет за подержанную мебель, которую они недавно купили.

День был погожий, хоть ветреный, но солнечный, и Рембрандт шел по улицам с острым, но опасливым удовольствием больного, в первый раз вышедшего из дому после тяжелой болезни. На ходу он поглядывал на мелкие цветы, осыпавшиеся с платанов и плывшие по каналам, нарочито распрямлял плечи и напоминал себе, что нужно размахивать руками и держать голову прямо. Несколько человек, в том числе двое незнакомых, поклонились ему и поздоровались: «Добрый день, господин ван Рейн!» — и, дойдя до пустого склада, где должен был состояться аукцион, Рембрандт почувствовал, что на сердце у него стало легко и он доволен жизнью.

Ему повезло: среди двадцати с лишним человек, собравшихся под необшитым досками потолком, не нашлось никого, с кем Рембрандту надо было бы разговаривать. Правда, здесь присутствовал Флинк, стоявший между фон Зандрартом, у которого, как всегда, было кислое лицо, и стареющей Тесселсхаде Фисхер, но даже после стольких лет у его бывшего ученика хватило деликатности устыдиться своего предательства, оказавшегося столь выгодным для него: он оживленно заговорил со своими соратниками-мейденцами, стараясь не встретиться взглядом с прежним учителем.

Рембрандт сел на самую заднюю из четырех скамей — не для того чтобы отстраниться от происходящего, а для того чтоб ему было удобнее наблюдать за пылинками, плясавшими в косых лучах послеполуденного солнца, которые вливались сквозь застекленную часть крыши и падали на то место, где должен был стоять аукционер. Широкая полоса света сама по себе представляла немалый интерес для художника: она иллюстрировала его давнее убеждение в том, что воздух, в котором мы движемся, — это не пустота, не ничто, а разреженная и неустойчивая среда, подобно воде, существующая вполне реально. И сейчас Рембрандт был так поглощен изучением этой среды, что даже не заметил двух молодых людей, которые неожиданно появились перед ним, смущенно извинились: «Простите, маэстро!» — обошли его и сели рядом на скамью.

Один из них был смуглый юноша с черными коротко подстриженными локонами, колечки которых спускались ему на лоб и виски. Густая шевелюра, мягкие черты загорелого молодого лица и оттенок причудливости в одежде выдавали в нем итальянца. У его спутника, серьезного голландца с соломенными волосами, лицо было узкое и костлявое, глаза темно-голубые. Протиснувшись мимо грузного художника, он сперва выбрал себе место на почтительном расстоянии от Рембрандта и лишь потом, согнув худые ноги, опустился на скамью. Затем, набравшись храбрости, он повернулся и торопливо объяснил, что был бы счастлив доставить своему другу и сотоварищу по искусству честь быть представленным единственному голландскому художнику, достойному скрестить шпагу, вернее сказать, кисть с Тицианом и Микеланджело. Вот это его друг синьор Бальдинуччи из Рима, приехавший погостить в Амстердам, а это мастер из мастеров господин Рембрандт ван Рейн…

Краткая и чопорная речь голландца немедленно утонула в потоке непонятного красноречия южанина, слова которого сыпались с уст, как спелые оливки с масличного дерева. Юный голландец резюмировал речь своего друга следующим образом:

— Синьор Бальдинуччи просит выразить вам свое изумление и восторг. У себя на родине он видел множество ваших офортов и может лишь склониться перед ними в безмолвном восхищении. Он просит меня добавить, что мы провели все утро в Стрелковой гильдии, любуясь вашим великолепным групповым портретом. Мой друг потрясен несравненным колоритом, поразительным мастерством в передаче движения, смелостью в распределении светотени и еще кое-чем, что я не совсем у него понял. Что до меня самого, я предпочту молчать — тому, кто видел такое полотно, остается лишь воскликнуть: «О господи!»

— Вы не сказали, как вас зовут, — вставил Рембрандт менее любезно, чем ему хотелось. Что поделаешь! Его ведь так давно никто не хвалил.

— Конинк, маэстро. Филипс Конинк. Я работал у разных учителей, но не научился ничему стоящему до тех пор, пока не увидел ваших полотен. У меня не было средств, чтобы определиться в вашу мастерскую, но все то немногое, что я знаю, почерпнуто мной на стенах Стрелковой и Хирургической гильдий.