Рембрандт

Однако автопортрет был не до конца честен, и, зная это, Рембрандт испытывал мучительный страх при мысли, что неистовый и горький образ может стать последним свидетельством, которое создатель его оставит о себе на земле. Примерно через неделю после окончания картины художник начал делать попытки застать себя врасплох и, проходя мимо зеркала, внезапно уловить в нем свое беспристрастное отражение. То, что он видел, всегда было безотрадно, но не всегда столь искажено безумием и отчаянием. Неужели со смертью Хендрикье он окончательно утратил искусство передавать неуловимые противоречия, извечно присущие человеческой жизни? С помощью Арта де Гельдера, который жадно заглядывал через его плечо, художник боязливо принялся перебирать старые, никому не нужные полотна, стоявшие в мастерской, пытаясь понять, к каким полузабытым средствам прибегал он когда-то, чтобы выразить эти противоречия и слить их в единой мрачной гармонии. Вот тогда — вероятно, потому, что он пересмотрел подряд несколько «Апостолов», — ему и пришло в голову, что он сумеет изобразить себя более непредвзято в облике святого Павла, размышляющего в темнице над древнееврейским текстом, в облике старого человека, который устал от жизни и борьбы и ожидает последнего освобождения. Он начал разрабатывать свой замысел медленно и осмотрительно, делая с себя такие же детальные наброски, какие делал с господина ван Хадде и остальных синдиков. Подготовив холст и положив первые мазки, он запретил себе стоять у мольберта дольше двух-трех часов и попросил Арта де Гельдера сидеть позади него во время работы, так как знал, что присутствие молодого человека обуздает его и предотвратит всякие яростные и бессмысленные вспышки фантазии. И как если бы Провидение, в светском толковании этого слова господином ван Хадде, решило еще раз поддержать художника, перенеся его с одной вершины на другую, словно он никогда не падал в темную пропасть, разделяющую эти вершины, кисть, как в былые дни, стала покорна его руке. Но, убедясь в этом, Рембрандт не возликовал, и не он сам, а его ученик Арт де Гельдер после трудового дня простаивал перед мольбертом лишних полчаса и спускался к столу настолько счастливый и возбужденный, что не мог есть.

* * *

Тюльп, Арт де Гельдер, Корнелия, Иеремия де Деккер — все побуждали его писать, и он писал. Одни старики, закончив свои мирские дела, по целым дням играли в триктрак; другие разводили гиацинты и тюльпаны; третьи сидели на ступеньках и смотрели, как дети бегают по улице. А Рембрандт писал, писал с таким же точно равнодушием и отчужденностью — это был его способ заполнять пустые дни. К несчастью, теперь он мог заставить себя работать лишь над очень немногими сюжетами. Если уж говорить всю нечестивую правду, художника привлекали и захватывали теперь только два лица — его собственное, на котором застыло изумление перед всем, что он познал и выстрадал, и воображаемый лик Христа. Поэтому сейчас его больше всего раздражало то, что Розенграхт расположена так далеко от синагоги ашкеназов и примыкающего к Бреестрат еврейского квартала, где он нежданно мог увидеть Иисуса, воплощенного в одном из подобий его.

Тем не менее Рембрандт отправлялся на поиски модели всякий раз, когда ему удавалось ускользнуть от Арта и Корнелии. Как ни раздражала его их заботливость, у молодых людей были серьезные основания не выпускать его из дому. В Амстердаме только что произошла новая вспышка чумы, скосившая десятую часть населения, и эпидемия еще не закончилась: тайком выбираясь на улицу и скитаясь по городу, Рембрандт то и дело видел красные кресты на дверях домов. Кроме того, бывали дни, когда даже после короткой прогулки в окрестностях Розенграхт сердце его начинало неистово трепетать, вены на руках вздувались, как веревки, а голова, казалось, распухала до чудовищных размеров и в то же время становилась сказочно легкой.

Самым коварным врагом художника была жара, а этим летом даже в сентябре воздух был еще знойным, густым и влажным. И все-таки этим утром художник поспорил с дочерью и учеником, что на улице погода как погода — славный осенний день, может быть, не по сезону теплый, но приятный, потому что с моря плывет освежающий туман.