Рембрандт

— Нехорошо, ваше высочество? Но это же превосходное полотно, написанное искусным мастером, который занимается живописью больше сорока лет.

— Я имел в виду не то. Я хотел сказать, что у вас протестантская страна. В картине может скрываться нечто еретическое и даже кощунственное. Не знаю, как быть. Мне надо бы посоветоваться со своим духовником, а его здесь нет. Покажите что-нибудь другое.

— Не угодно ли что-нибудь в античном вкусе, ваша светлость? Картина еще не готова, но я уверен, что мой отец за день или за два закончит для вас эту великолепную «Лукрецию».

Герцог встал перед трагически хрупкой фигурой, сжимавшей в руке обнаженный кинжал, посмотрел на мерцающие золотые и коричневые тона и скорчил гримасу. Возможно, он вспомнил о своей молодой жене, французской принцессе, которая сбежала от него и заперлась в уединенном замке, угрожая, что запустит ему в голову молитвенником, если он последует за ней; возможно, само богатство фактуры и красок шокировало его набожную душу.

— Нет? — осведомился Титус с неистощимой предупредительностью торговца. — Тогда, быть может, голову Христа? Тут их несколько, и это только головы, так что никаких догматических осложнений не возникнет.

Козимо Медичи дважды прошел мимо картин, глядя на них через плечо.

— Почему это у него, — спросил он, словно Рембрандта не было в комнате, — наш Спаситель и владыка всегда получается похожим на еврея?

— Потому что Христос был им, — отпарировал Арт де Гельдер, не в силах больше сдерживаться.

— Да, действительно был, — согласился герцог, не поворачиваясь к говорившему. — Но я не вижу нужды все время напоминать об этом. В наших краях, у наших художников он выглядит не евреем, а сыном божьим.

— Быть может, вашему высочеству больше понравится один из этих замечательных автопортретов? — продолжал Титус. — Здесь их выставлено десять, а если вашему высочеству угодно, мы принесем еще несколько.

— Нет, не приносите. Достаточно этих. — Видимо, герцога утомляла даже мысль о том, что придется смотреть новые полотна. — Я, пожалуй, возьму вот этот, — объявил он, останавливаясь у портрета, сделанного вскоре после встречи с Саскией. — Впрочем, нет, лучше вон тот. — Герцог скользнул глазами по автопортрету, сверкавшему великолепием и самонадеянностью счастливых годов. — Нет, пожалуй, вот этот.

Итальянец безвольно взмахнул рукой, указывая на более сумрачный портрет, и жест этот, презрительный и вместе с тем растерянный, сделал его до странности похожим на хозяйку, которая зашла к зеленщику и не может решить, какой из трех кочнов капусты лучше.

— Вашему высочеству нелегко сделать выбор: все эти три полотна — выдающиеся произведения, — сказал Титус и солгал, притом вполне сознательно: уж он-то знал, что эти автопортреты — далеко не самые лучшие. — Быть может, в таком случае ваше высочество возьмет две, а то и все три вещи?

— Нет. Одну. — Герцог бросил это так отрывисто и холодно, что художник покраснел за сына. — Три — это слишком монотонно. Кому интересно видеть одно и то же лицо в трех копиях?

— Как угодно вашему высочеству.

— Мне угодно получить вот этот, — решил герцог и постучал костлявыми пальцами по углу сумрачного портрета. — Теперь насчет цены. Он какой — большой, маленький, средний?

— Я полагаю, средний, ваше высочество. Но он написан весьма тщательно.

— Да? Ну что ж, верю вам на слово. Я уже сказал, что не разбираюсь в живописи и не интересуюсь ею. Значит, пятьсот пятьдесят флоринов. Чек на них получите завтра у Блау. Я делаю это из уважения к памяти отца и дядей, упокой, господи, души их!

— Упокой, господи, души их! — отозвались Титус, Арт и художник.

Вслед за тем герцог кивнул еще раз, попрощался с Рембрандтом, с которым за все время не обмолвился ни словом, и сказал, чтобы его проводили вниз. Титус пошел показать ему дорогу, а де Гельдер остался в мастерской и, процедив сквозь зубы: «Боже, дай мне сил сдержаться!», грохнул кулаком по стене. Эта выходка польстила художнику, но он все-таки постарался поскорее выпроводить ученика из мастерской: сейчас он должен посвятить все свое внимание сыну, которого, без сомнения, больно ранила эта отвратительная сцена.

— Ступай сними свой роскошный наряд да выбей из него пыль, — приказал он.

— Какое невежество, учитель! Какая наглость, какой фанатизм!..

— Благодари бога за то, что ты художник: терпеть все это приходится не ему, а его агенту. А теперь ступай переоденься и спроси Корнелию, что будет у нас на ужин. Откуда бы ни пришли пятьсот пятьдесят флоринов, такие деньги стоит отпраздновать. И скажи девочке, что я велел дать тебе на бутылку хорошего французского вина.