Рембрандт

Но когда Арт вышел и Рембрандту уже не надо было делать вид, будто ничего не произошло, он подумал о сыне и пал духом. Как тяжело было бедному мальчику улыбаться, льстить и жестикулировать перед этим мерзким итальянцем! Только он, Рембрандт, виноват в том, что изящный и благородный молодой человек должен опускаться до такого подобострастия, что он вынужден лгать ради пятисот пятидесяти флоринов! Сын любого амстердамского труженика, обученный благоразумным отцом ремеслу плотника, стекольщика или ткача, только сплюнул бы да ухмыльнулся, как подобает свободному голландцу, если бы, проходя по улице, встретил этого фанатичного итальянского деспота. И лишь одному его сыну приходится твердить: «Да, ваше высочество», «Нет, ваше высочество», «Как будет угодно вашему высочеству», хотя Титус сам происходит из знатного фрисландского рода, порой стоявшего за мятежного принца Вильгельма Оранского, и ему было оставлено наследство, которое позволило бы мальчику жить в довольстве до конца дней своих.

Нет, твердить в одиночестве: «Грешен, господи!» — этого слишком мало. Он должен во всем покаяться своей жертве, которая уже возвращается наверх. Возможно, после такого признания все, что разделяло их, рассеется; они немного поплачут, потом обнимутся и…

Молодой человек вошел в комнату, тихо улыбаясь и с притворной искренностью и вниманием глядя отцу — эту привычку он усвоил в последние годы — не в глаза, а в лоб.

— Ну, с этим покончено. Давай-ка я перед уходом помогу тебе поставить полотна на место, — предложил он.

— Титус…

— Да, отец?

Признаться, что визит герцога кончился для художника позорным фиаско, было бы первым и главным шагом к возможному примирению, но сын его ничем не показывал, что он оскорблен или унижен. Лицо у него сейчас, когда возбуждение улеглось, опять стало маской, хрупкой, вызывающей жалость, но все-таки маской.

— Я хотел сказать тебе, что очень сожалею.

— Сожалеешь, отец? Сожалеть надо не тебе, а мне. Ты же не виноват, что герцог груб и лишен вкуса. Он таков, каков есть, и с этим приходится мириться, потому что он платит хорошие деньги и все его покупки выставляются в галереях Питти и Уффици. А это не так уж мало — выставиться в собрании, которому, пожалуй, нет равного в мире.

Тон у Титуса был веселый, легкий, непринужденный. Он не хотел ни признаний, ни раскаяния; ему хотелось одного — вернуться к своему делу, своему ужину, своей Магдалене с успокоительным сознанием того, что он хорошо поработал и вел себя в трудных обстоятельствах с изяществом и ловкостью. Убрав автопортреты в шкаф, он остановился самое меньшее в пяти шагах от отца и подарил его еще одной неискренней улыбкой.

— Нет, Титус, я хотел тебе сказать о другом. Я жалею, что все так получилось. Жалею о том, как я жил, как обращался с твоим наследством, потому что это обрекло тебя на такое положение, такое ремесло…

Маска даже не дрогнула. Опустошенное и бледное лицо Титуса по-прежнему оставалось замкнутым и бесстрастным, и это было страшно.

— Я не жалуюсь на свое ремесло, отец, — оно не такое уж плохое. Кроме того, я никогда не замечал за собой никаких других способностей, — возразил он. — Я зарабатываю достаточно, на двоих нам хватает, а со временем дела пойдут лучше. Не нужно ли еще что-нибудь прибрать наверху? Если нет, мне, пожалуй, пора: у меня деловая встреча на Дамм в половине третьего.

— Долго ты сегодня будешь еще работать?

— Часов до пяти-шести. К семи я обычно уже дома.

— Мне кажется, нельзя ежедневно заниматься тем, чем занят ты, не теряя при этом ужасно много сил. Ты уверен, что вполне здоров?

— Здоров? Конечно. Я совершенно здоров. Почему ты спрашиваешь об этом, отец?

На мгновение янтарные глаза Титуса, так напоминающие любимую покойницу, заглянули в глаза Рембрандту, и художник прочел в них испуг.

— Право, без всякой задней мысли. Просто ты выглядишь чуточку усталым. Может быть, ты попросишь Тюльпа осмотреть тебя?

— Я уже был у врача месяца полтора тому назад. Магдалена вечно беспокоится по пустякам, вот я и пошел к доктору, чтобы она не сердилась. Он сказал, что у меня ничего нет, разве что легкое истощение. Тревожиться следует не обо мне, а о тебе: у тебя по-настоящему измученный вид. Впрочем, такое испытание, как сегодня, кого угодно измучит. Ну, я пойду, а ты приляг и отдохни.