Ремонт человеков

Между прочим, именно сегодня мы с тобой должны были возвращаться из Туниса.

18

Мне хотелось одного — вырвать прочитанные страницы из книжки и порвать их на мелкие кусочки.

Всего–то пять с небольшим желтоватых книжных страничек.

Книжки/кусочки.

Книжки тире кусочки.

И кусочков должно быть много, очень много.

Конечно, можно сделать кораблики или самолетики.

И пускать их.

Кораблики — в ванной.

Самолетики — с балкона.

Хотя кораблики лучше спустить в унитаз.

Странная реакция для тридцатишестилетней женщины.

Но это лучше, чем плакать.

Хотя девочки должны плакать.

Все мы все равно — девочки, пусть даже у многих давно уже нет ни папы, ни мамы.

А у меня вот есть.

Даже папа.

Как оказалось, есть.

Будем надеяться, что есть.

Хотя нужен ли мне такой отец?

Если начать вырывать страницы по одной, то удовольствие можно продолжить.

Когда–то я так же вырывала страницы из школьной тетради.

А потом рвала на маленькие кусочки.

Очень маленькие.

Я сидела на кухне и рвала бумагу.

На бумаге были буквы, неуклюже выведенные мерзким фиолетовым цветом.

Это мне хорошо запомнилось — что именно фиолетовым.

Буквы складывались в слова, слова имели определенный смысл.

Они говорили о том, что я дрянь.

Сука.

Блядь.

Мальчик, который написал эти слова, знал, что такое «блядь», как прекрасно знал и то, что я ей не являюсь.

По крайней мере, пока.

На тот момент, когда он написал это слово.

Но я сидела на кухне, плакала и вырывала страницы из тетради.

А потом рвала их на маленькие кусочки.

И снова плакала, потому что девочки должны плакать.

Девушки тоже.

И женщины.

Молодые женщины, зрелые женщины, пожилые женщины.

Какая из них, интересно, я?

Молодая, зрелая или пожилая?

Думать об этом мне сейчас не интересно, мне интересно другое.

Пойти в его кабинет, подойти к его письменному столу.

Открыть нижний ящик.

Именно в такой последовательности — пойти, подойти, открыть.

А потом взять.

Нож.

Тот самый, в кожаном чехле, с рукояткой из кости какого–то животного. С лезвием не очень длинным, сантиметров в пятнадцать. Из блестящей стали, с уютным желобком для стока крови.

Пойти, подойти, открыть, взять.

Я не хочу вырывать страницы из книжки голыми руками, мне жаль моих пальцев, их мягких подушечек, которыми так хорошо пробегать по его груди, когда он лежит на спине, уставившись куда–то в потолок и думая — теперь–то я знаю это точно — явно не обо мне.

Как жаль и ногтей с маникюром.

Как жаль и того, что они не так длинны и остры, как тот самый нож, за которым мне надо пойти.

Хотя тогда это были бы уже не ногти, а когти. Оружие. Поддеваешь кожу в районе яремной вены, а потом легонько тянешь на себя. Кожа лопается, вслед за ней лопается вена, кровь брызжет в разные стороны и ты припадаешь к открытой ране на шее и пьешь, пьешь, пока не насытишься.

Надо отрастить такие, но пока придется обойтись ножом.

Тем самым, которым он хочет меня убить.

Или хотел — сейчас мне все равно.

Я в бешенстве, я не просто оскорблена, я унижена.

И никакого наслаждения.

Мне все равно, что творится сейчас в левой половине головы, хотя я вижу, что комната не пуста.

Опять сработал какой–то тумблер, включился некий рычажок, заработал чертов аппарат Седого.

Не пуста комната в голове, но уже нет той комнате, где стояли столик, два кресла и где они пили кофе.

Двое мужчин и одна женщина, один из мужчин был в кресле–каталке.

Если верить тому, что я прочитала, то он не всегда был в ней, еще несколько лет назад он ходил по земле, как и все мы: на двух ногах.

Но потом инсульт, или что еще.

И он перестал ходить, а стал ездить.

Мой отец, хотя кто это знает наверняка.

Я не просто в бешенстве, у меня такое ощущение, что я действительно сошла с ума.

Занавес поднялся, двери шкафа приоткрылись, на сцене грязный задник, в шкафу — грязное белье.

Хозяева же пытались все это спрятать.

И до поры, до времени им это удавалось.

Но только до поры и только до времени.

Время наступило, пора пришла, дерьмо полезло из щелей.

Лучше всего порвать эти странички на мелкие кусочки, испачкать дерьмом и спустить в унитаз.

Потому что сейчас у меня такое чувство, будто это меня саму обмакнули в дерьмо.

Хотя он не любит таких запахов, он не терпит никаких неприятных запахов, из всех, кого я знаю, он единственный, кто действительно может выбирать парфюм.

Дурацкое слово, лучше просто — духи и туалетную воду.

Для дня и для вечера.

Он делает это как женщина, долго и со смаком.

Смачно.

Со вкусом.

Упоительно принюхиваясь и поводя ноздрями.

Нет, говорит он, не этот, слишком липкий.

И не этот — в нем нет прозрачности.

А в этом — чувственности, я не хочу, чтобы ты так пахла.

Весь мой парфюм выбран им.

Все мои духи и туалетные воды.

И его туалетные воды он тоже подбирает сам.

И одеколоны.

Единственное. чего нет в его коллекции, так это одеколона с запахом дерьма.

По–французски он бы назывался «Merde».

По–английски «Shit».

Я не знаю, как бы он назывался по–немецки, но хватит и двух языков.

Бутылочка должна быть коричневой, и с подтеками.

И пробка под сургуч.

В левой половине головы опять улица, по которой едет машина.

Он сидит за рулем и смотрит на дорогу.