Ремонт человеков

Я молю Бога, чтобы он не попал в аварию.

Аварию я устрою ему сама.

Про крайней мере, пока.

Пока я готова на все.

Козел.

Гнусный, вонючий, отвратительный козел.

Почти такой же, как мой отец.

Или тот мужчина, про которого я думаю, что это — мой отец.

Мой отец — похотливый старый павиан, а мой муж — вонючий отвратительный козел.

Я влипла в дерьмо по уши, черт бы побрал меня, когда я пошла к Седому.

Можно ничего не знать и быть счастливой.

Можно думать, что твой муж — самый лучший мужчина на свете и что он действительно — настоящий мужчина.

Но потом ты узнаешь то, что тебе не стоило знать.

Шкаф открылся и запачканные спермой простыни вывалились на пол.

Интересно, когда он зашел тогда в ванную, он уже знал, что я — дочь своего отца?

Скорее всего, что знал и именно поэтому решил мне вставить.

Грубо и с натиском, употребив меня прямо у раковины.

Когда я мыла свое пьяное лицо.

Мне все равно, кто кого бросил, как вообще все равно, как это у них бывает.

Я всегда считала себя политкорректной и нормально относилась к гомосексуализму.

И лесбиянству.

Может быть, бешенство пройдет и я опять стану политкорректной, но сейчас я хочу одного: пойти, подойти, открыть, взять.

А потом запереться в спальне и кромсать.

Все, что попадет под руку.

Я вижу, что он едет не в сторону дома, он опять едет в офис.

Естественно, что ему надо еще поработать — слишком много времени он провел, общаясь со своими друзьями.

Своими, не с моими.

Мужчина и женщина, с мужчиной все ясно, но что там делает женщина?

Что может делать эта красивая рыжеволосая особа в доме этого старого похотливого павиана, моего якобы отца?

Наверное. она подирает за ним дерьмо.

Готовит ему завтраки, обеды и ужины, служит его ногами в большой мир.

Но тогда почему он не завел себя мальчика?

Или для этого уже слишком стар?

Меня интересует эта женщина, я хочу, чтобы она была на моей стороне.

Мне надо ее завербовать, сделать своим агентом.

Будем считать, что она — его дальняя родственница, хотя тогда она и моя родственница.

По крайней мере, если он — действительно мой отец.

Девочка опять начинает плакать, девочке опять тошно до того, что хочется блевать.

Девочку употребили, изнасиловали, поимели во все дыры.

Без любви.

Муж останавливает машину.

Мой муж.

Мой мачо натуралис.

Он выходит и включает сигнализацию.

Машинка Седого опять работает как часы.

Я знаю, что сейчас произойдет.

Он пойдет в офис, а оттуда позвонит мне домой.

И скажет, что скоро приедет, совсем скоро.

И я знаю, что я отвечу.

Как знаю и то, что сейчас сделаю.

Пока у меня еще есть время.

Изнасилованная девочка встанет и пойдет в его кабинет.

Держась за стенки, потому что ее опять качает.

У меня болят все мои дырки, все мои чудные, замечательные отверстия.

И то, что спереди, и то, что сзади.

И то, которым говорят.

«Блядь» — было написано фиолетовыми буквами на клетчатом листке бумаги много лет назад.

И это было правда, по крайней мере, сейчас я в этом уверенна.

Я дохожу до его кабинета и открываю дверь.

Вхожу и подхожу.

Подхожу и открываю.

Он лежит там же, где и должен — в нижнем ящике стола.

И дискета лежит рядом.

Я хочу взять ее и просто сломать. Переломить пополам. Перегрызть, разорвать, но мне она еще пригодится.

Не знаю, для чего, но знаю, что еще не время.

И я беру нож.

Второй раз за какие–то двое суток.

Еще двое суток назад я догадывалась о его существовании очень смутно.

Просто чувствовала, что он должен быть.

А потом я его нашла.

Подержала в руках и положила на место.

И сейчас беру снова — я не буду кромсать эти листочки своими ухоженными пальчиками.

Я люблю свои пальчики, они мне еще пригодятся.

Я иду в спальню и закрываю дверь.

Он не застанет меня врасплох, он пока опять сидит за компьютером и даже не стремится набрать мой номер.

Наш номер.

Его и мой, мой и его.

Я беру книжку и аккуратно вырезаю первые пять с половиной страниц.

Эту часть признаний пожилого господина, который может иметь счастье быть моим отцом, я уже уяснила.

Старый похотливый павиан, брошенный молодым любовником.

Я складываю странички тоненькой стопкой, кладу на пол и примериваюсь, куда бы лучше вонзить лезвие.

Естественно, что в самый центр, там, где должно быть сердце.

В центре страницы, у человека — чуть левее.

Я наношу первый удар.

Страницы лежат на ковре, нож легко входит в ворс.

Я вытаскиваю его обратно и наношу еще один удар.

Затем — еще.

А потом просто тыкаю и тыкаю, пока страницы не превращаются в крошево.

Рука болит, муж все еще сидит за компьютером.

Но мне мало, я все еще в бешенстве, я уже не плачу, но мне все еще хочется наносить удары.

Я откладываю нож, сгребаю в кучку бумажный мусор и иду топить его в унитаз.

Потом беру сумочку и достаю из нее маленький черный пакет с фотографиями.

Он не звонит, видимо, он просто забыл, что я есть.

И этого я ему тоже не прощу.

Я разобью его флакончики с туалетной водой и одеколонами, я утоплю в ванне его любимый костюм.

Если он не позвонит в ближайшие пять минут.

Гнусный, отвратительный, вонючий козел.

А мой папаша — похотливый старый павиан.

А я — блядь.

А моя мать все знала, и потому ее фотографию я порежу первой.

На еще более мелкие кусочки, чем книжные странички.

Кусочки/странички.