Ренессанс. У истоков современности

Почему это было важно? Уже в «Утопии» Томас Мор доказал, что божественное Провидение и посмертные воздаяния или наказания несомненны даже для нехристиан, живущих на краю света. Но обитателей Утопии в любом случае не интересовали законы физики. Зачем же иезуитам, самому воинственному и интеллектуально подготовленному ордену, понадобилось бороться с атомизмом? Представление о невидимых частицах продолжало существовать и в Средние века. Идея об основном строительном материале Вселенной – атоме – уцелела, несмотря на утрату античных текстов. Об атомах можно было говорить без особого риска в контексте божественного Провидения. А в высших кругах католической церкви были и люди, готовые воспринимать новые научные идеи. Почему же в эпоху Высокого Возрождения атомизм вдруг стал представлять угрозу?

Ответ на этот вопрос, безусловно, связан с возрождением и распространением поэмы Лукреция «О природе вещей», которая объединила идею атомизма с целым рядом других опасных концепций. Гипотеза о мельчайших частицах, взятая отдельно, не могла вызывать большого беспокойства. В конце концов, все должно же из чего-то состоять. Но поэма Лукреция добавила к атомам недостающие элементы теории, и последствия оказались катастрофическими и для нравственности, и для этики, и для политики, и для теологии.

Поначалу эти осложнения не для всех были очевидными. Савонарола позволял себе насмехаться над узколобыми интеллектуалами, вообразившими, что мир состоит из каких-то невидимых частиц, но он по крайней мере только иронизировал и не призывал объявить им аутодафе. Католики вроде Эразма и Томаса Мора, как мы уже видели, пытались приспособить элементы эпикуреизма к христианской вере. А Рафаэль, когда в 1509 году писал фреску «Афинская школа» – идиллию греческих философов – в Ватиканском дворце, очевидно, верил в возможность гармоничного слияния всего классического наследия, а не отдельных его компонентов, с христианской доктриной, которую представляли богословы на фреске противоположной стены. Рафаэль видное место на картине отвел Платону и Аристотелю, но под аркой он расположил много и других выдающихся мыслителей, среди которых, если верны традиционные интерпретации, можно разглядеть Гипатию Александрийскую и даже Эпикура.

Однако к середине столетия подобная идиллия уже была нереальна. В 1551 году теологи, собравшиеся на Тридентский собор, наконец разрешили споры вокруг главного христианского таинства. Они подтвердили как церковную догму концепцию Фомы Аквинского, еще в XIII веке нашедшего способ, как с помощью Аристотеля примирить пресуществление – то есть трансформацию освященного хлеба и вина в Тело и Кровь Христовы – с законами физики. Благодаря выделению Аристотелем в материи «акциденций» и «субстанции» стало возможным объяснить, каким образом то, что выглядит и пахнет, как хлеб, может претвориться (и вовсе не символически) в плоть Христа. Во время Евхаристии доступные для органов чувств свойства хлеба – акциденции – остаются неизменными, тогда как субстанция освященной облатки пресуществляется в субстанцию Господа.

Теологи в Тренто представили эти аргументы не в виде теории, а в форме истины, бесспорной и несовместимой с учениями Эпикура и Лукреция. И проблема заключалась не в их язычестве, Аристотель ведь тоже был язычником, а в физике. Атомизм отрицал расхождение между субстанцией и акциденциями и таким образом выбивал краеугольный камень из-под чудесной интеллектуальной конструкции, воздвигнутой на аристотелевском фундаменте. И эта угроза появилась именно в тот момент, когда протестанты начали свое мощное наступление на католическую доктрину. Наступление Реформации не имело никакого отношения к атомизму – эпикурейцами не были ни Лютер, ни Цвингли, ни Кальвин, ни Уиклиф, ни Ян Гус, – но католицизму казалось, что античный материализм открыл против него второй фронт. Действительно, атомизм мог дать реформаторам опасное интеллектуальное оружие массового поражения. Церковь не могла допустить, чтобы кто-либо воспользовался этим оружием, и ее идеологическая охранка – инквизиция – взялась выявлять очаги и каналы его распространения.

«Вера должна стоять на первом месте среди всех прочих законов философии, – заявлял один иезуит в 1624 году. – Следовательно, установленное слово Божье не может подвергаться измышлениям»14. Предупреждение было очень серьезное, не разрешалось даже рассуждать и дискутировать на эту тему: «Для того чтобы владеть истиной, а она может быть только одна, философ должен противостоять всему, что противоречит вере, и принимать как должное все, что заключено в вере». Иезуит не назвал имени человека, которому адресовал свое предостережение, но для современников было ясно, что он имел в виду автора недавно опубликованного научного сочинения «Пробирщик» («Пробирных дел мастер»). Им был не кто иной, как Галилео Галилей.