Ренуар

Однажды я прихожу к С. и нахожу его в слезах.

«Это из-за Жозефа» (его сын), — говорит он мне.

Я подумал, что тут замешана женщина. Вы понимаете, когда мальчишке двадцать лет, а у отца рента в пятьсот тысяч франков!..

«Нет, вы ошиблись, — говорит С., — я плачу от счастья: я замечаю в Жозефе скупость!..»

Я. — Я едва не забыл спросить вас о портрете мадам Доде. Ведь и он тоже эпохи «Мулен де ла Галетт»?

Ренуар. — Да, именно, он — 1876 года. Я отправился на месяц к Доде в Шамрозе. Тогда же я сделал и портрет «Молодого Доде в саду» и «Берег Сены» в том месте, где река омывает Шамрозе.

Фран Лами показывал мне как-то письмо, полученное им от меня в те времена: «Я посылаю тебе розу с могилы Делакруа в Шамрозе».

Как все это было давно!..

Глава IX Кафе Гербуа, «Новые Афины», кафе Тортони

Ренуар. — До 1870 года художники-импрессионисты и их литературные друзья, образовавшие круг защитников «светлой живописи», встречались в кафе Гербуа, помещавшемся в начале улицы Клиши. Фантен-Латур в своей картине «Мастерская на бульваре Батиньоль» собрал вокруг Мане, сидящего за мольбертом, завсегдатаев Гербуа: Золя, Мэтра, Астрюка, Базиля, Клода Моне, Шольдерера (иностранца-художника, друга Фантена) и меня.

После 1870 года кафе Гербуа было покинуто: вплоть до 1878 года предпочтение отдавалось таверне «Новые Афины»; с нею конкурировало кафе Тортони.

Тортони было расположено на бульваре, своего рода достопримечательность. Там восседали с пяти до семи Аврелиан Шолль, Альбер Вольф и прочие парижские знаменитости, как, например, Пертюизе — охотник на львов. Вы ведь знаете его портрет работы Мане? Я слышал, как художнику ставили в упрек этого льва, похожего на коврик у постели, и ружье Лефоше, которым он вооружил своего героя. Никто не понимал, что Мане подшутил над охотником на львов, изобразив эту набитую шкуру и ружье для стрельбы по воробьям.

Я. — Были вы знакомы с Альбером Вольфом?

Ренуар. — Немного; помню его крупный спор у Тортони с кем-то… пожалуй, с Робером Флери. Они обсуждали, что лучше: лакировать ли свою живопись сейчас же, как это делал Блэз Дегофф, или предоставлять времени заботиться об этом, как делал Воллон.

Я. — Я представляю себе Сезанна в разгаре такого спора; он восклицает: «Шайка кастратов!»

Ренуар. — Сезанн никогда не спускался на бульвары^[32]. Едва ли раза три-четыре я встретил его у Гербуа или в «Новых Афинах», да и то его завел туда его приятель Кабанер.

Ложа. 1874

Я. — Вы не рассказывали мне, в каких отношениях были Мане и Дега.

Ренуар. — Они были очень дружны. Они восхищались друг другом как художники и очень нравились друг другу как товарищи. За манерами завсегдатая бульваров, каким был Мане, Дега нашел прекрасно воспитанного человека и «принципиального буржуа», каким был сам. Но дружба их, как всякая большая дружба, прерывалась иногда ссорами, вслед за которыми наступало примирение.

Придя домой после какого-то спора, Дега написал Мане:

«Мосье, возвращаю вам ваши „Сливы“…»

И Мане со своей стороны вернул Дега портрет, который тот писал с Мане и его жены. По поводу этого портрета и произошла самая серьезная ссора. Портрет изображал Мане, раскинувшегося на софе, а рядом — мадам Мане за пианино. Мане, считая, что портрет выиграет без фигуры мадам Мане, спокойно отрезал ее, оставив лишь кончик юбки. Вы знаете, как Дега любит, чтобы прикасались к его вещам, и какой скандал поднимается, стоит только заменить золоченой рамой те «садовые рамы», как называл их Уистлер, которыми он обрамляет свои картины…

Кстати сказать, картина Дега подсказала Мане идею одного из его шедевров: «Мадам Мане за пианино». Всем известно, как легко Мане подвергался влияниям: «гениальный подражатель», как иногда говорили.

А когда Мане давал волю своему собственному чувству… Я видел в витрине на улице Лаффит «Женские ноги», один из тех беглых набросков, какие Мане делал прямо на улице: единственная в своем роде вещь!..

Я вам сказал, что Дега нашел в Мане такого же, как он сам, парижского буржуа. Но у Мане была еще любопытная черта: какое-то мальчишество, побуждавшее его всегда дурачить своих собеседников.

Я. — Дюжарден-Бомец рассказывал в ателье Гильме, как один академик, встретившись с Мане, обратился к нему с вопросом:

«Я готовлю труд о современных мастерах. Что вы скажете мне о великом Кутюре, которого так близко знали?..»

Тогда Мане:

«Меня больше всего поразил один обычай, очень соблюдавшийся в мастерской учителя. Там была дудочка, которую ученики имели обыкновение вставлять себе сзади, чтобы посвистеть. И вот, когда мастерскую посещал какой-нибудь важный гость, ему обязательно объявляли, что традиции мастерской требуют, чтобы каждый, кто имеет честь быть принятым Кутюром, посвистел в эту дудочку!»