Ренуар

Но возвращаюсь к мадам Шарпантье. Она не удовольствовалась приглашением художников на свои вечера. Это она подала мужу идею издавать для защиты искусства импрессионистов журнал «La vie Moderne», в котором мы сотрудничали. Мы должны были довольствоваться грядущими успехами, иначе говоря, мы не получали ни одного су. Но хуже всего была бумага, которую нам давали для рисунков… На ней светлые места достигались при помощи скребка: я никогда не мог с этим освоиться. Редактором «La vie Moderne» был Бержера. Позже, когда Шарпантье бросил свой журнал, мой младший брат Эдмон взялся за его издание. Но журнал был при последнем издыхании и вскоре угас.

Я. — Вы только что рассказывали о Золя. Что думаете вы о его книгах?

Ренуар. — Я всегда терпеть не мог то, что он писал. По-моему, если хотят изобразить среду, необходимо прежде всего воплотиться в своих персонажей. А Золя ограничивается тем, что открывает маленькое окошко, бросает взгляд вокруг и воображает, что изобразил народ, сообщив, что от него дурно пахнет. Ну а буржуа? А какую прекрасную книгу он мог бы написать, дающую не только историческую картину весьма оригинального художественного течения, но служащую также в качестве «человеческого документа» — ведь под этой маркой он торговал своим товаром, — если бы только он потрудился в своем «Oeuvre» просто рассказать, что он видел и слышал в нашем обществе и в мастерских, так как с нами он действительно жил жизнью своих моделей! Но на деле Золя наплевательски отказался представить своих друзей такими, какими они были, что послужило бы к их выгоде…

Я. — Я встретил однажды Демон-Бретона у Гильме.

«Твой Золя, — сказал он Гильме, — забавляет меня этим сеятелем, который разбрасывает семя широким жестом… Ты, знающий поля, мог заметить, какой это как раз размеренный и короткий жест. Золя мог видеть крестьянина, который унаваживал свое поле; и то, что он принял за зерно, был просто сухой толченый навоз!»

Я. — Мосье Ренуар, а знаменитый писатель, которого вы должны были бы встречать у Шарпантье: Флобер?

Ренуар. — Я помню его очень хорошо; он имел вид капитана в отставке, который сделался комиссионером по торговле вином.

Я. — А его произведения?

Ренуар. — Я пробежал «Госпожу Бовари». Это история кретина, жена которого хотела чем-нибудь стать, но когда прочтешь эти триста страниц, хочется сказать: «Наплевать мне на всех этих людей!»

Я. — А тип Оме?

Ренуар. — …

Я. — Гильме мне рассказывал о веселом недоумении друзей Флобера, когда в последние годы его жизни знаменитый автор «Саламбо» стал клеймить клерикализм, негодовать на влияние иезуитов и вооружился всем философским и политическим багажом своего аптекаря…

Ренуар. — «Саламбо» — вот книга, которую я находил очень хорошей; не настолько, впрочем, как «Роман мумии»^[33], — по-моему, лучшая из всех книг подобного жанра. Я хорошо знаю, что «знатоки» упрекают Готье в том, что в его произведениях не чувствуется усилия, что он пишет слишком свободно и весело, словно рассказывает развлекательную историю. Ах, сколько раз мне самому делали такие же точно упреки! Можно подумать, что для того, чтобы нравиться, совершенно необходимо быть скучным. Можно подумать, что Франция перешла в протестантство! Мне кажется, кроме того, что публика постоянно боится, что ее «обвешивают». Она хочет быть уверенной, что мы достаточно потрудились над вещью, прежде чем она соблаговолит взглянуть на нее… А холсты Сезанна выглядят так, будто сделаны одним махом, тогда как на самом деле он возвращался к ним по двести раз!

Я. — Вы мне еще ничего не рассказали о Гюисмансе. Он не бывал у мадам Шарпантье?

Ренуар. — Много-много если я видел его несколько раз в «Новых Афинах». Очень почтенный человек, но, по-моему, он страдал тем недостатком, что судил о произведениях живописи не по самой вещи, а по сюжету. Поэтому именно он ухитрялся, перепутав Дега, Ропса и Густава Моро, одинаково восторгаться ими. Ах, этот Густав Моро! Подумать только, что могли серьезно относиться к художнику, который никогда не был в состоянии нарисовать даже ногу! Его прославленное презрение к свету я считаю просто ленью. Но это был основательный хитрец. Извольте додуматься писать золотом, чтобы поймать евреев… даже самого Эфрусси, которого все-таки я считал кое-что смыслящим! Прихожу как-то к нему и натыкаюсь на вещь Густава Моро!

Я. — Вы ведь делали декоративные панно для салона мадам Шарпантье?