Ренуар

Вернувшись из Алжира, я нанял мастерскую в улице Норвин (1880); оттуда я переселился на улицу Гудона. На следующее лето я отправился в Гернсей, где написал несколько «пляжей». Какие приятные места, какие патриархальные нравы! По крайней мере в то время, когда я там жил. Все эти английские протестанты не считали себя обязанными проявлять на даче ту стыдливость, которая свирепствует в их стране; таким образом, при купанье трусики еще не были в ходу. И ни одна из этих маленьких грациозных «мисс» не стеснялась купаться рядом с совершенно голым парнем. Благодаря этому я мог написать мой этюд «Купающаяся молодежь». Мы с женой занимали нижний этаж, а мой друг Лот — второй этаж дома, в первом и третьем этажах которого помещалась семья протестантского пастора из Лондона. Проходя мимо первого этажа, двери которого были всегда открыты настежь, мне случалось видеть, как все семейство волосатого пастора, включая и горничную Мэри, выстроившись в ряд и хлопая себя по ляжкам, исполняло какой-то индейский танец, чтобы согреться после купанья, распевая: «Il court, il court, le furet»^[35] … Они также нисколько не стеснялись расхаживать нагишом по лестнице, переходя из первого этажа в третий. Случилось как-то, что Лот, который был близорук, как крот, наткнулся где-то на повороте лестницы на пару округлостей, которые он приписал Мэри: «Эх, Мэри!» — и он дал шлепка. Фигура обернулась. Это был сам пастор. То-то мы посмеялись!

Дама в черном. 1874

За чтением. 1977

Немного спустя, по возвращении в Париж, я предпринял путешествие в Италию. Я начал с Венеции, где написал несколько обнаженных фигур, эскиз «Большого канала», «Гондолу», «Дворец дожей», «Площадь Св. Марка». Большой неожиданностью в Венеции было для меня открытие Карпаччо — живописца с веселым и свежим колоритом. Он один из первых отважился писать фигуры прохожих, гуляющих по улицам. Я вспоминаю также одну из его картин с драконом, который похож был на привязанного за веревочку карнавального тараска^[36], — один из тех драконов, которые, казалось, готовы мирно подать лапу… А этот Св. Георгий, который крестит «язычников» среди толпы, играющей на тромбонах и бьющей в барабаны!.. Карпаччо, наверное, выискивал свои модели на ярмарках! Я еще вспоминаю очень заинтересовавший меня пейзаж этого художника, показавшийся мне настоящим видом Прованса.

Если его прекрасная картина «Две куртизанки» точно изображает нравы его эпохи, то приходится думать, что современные Карпаччо куртизанки не всегда весело проводили время!

Мне очень нравилось в Венеции. Какое чудо — Дворец дожей! Этот белый с розовым мрамор, должно быть, когда-то казался несколько холодным, но какое очарование для меня, видавшего его теперь позолоченным солнцем нескольких столетий! А базилика Св. Марка! Вот что совсем не похоже на холодные итальянские церкви Ренессанса и в особенности на эту гордость итальянцев — Миланский собор с его крышей из мраморных кружев и всякой чертовщиной!.. Здесь, в Св. Марке, едва переступив порог, вы чувствуете себя в настоящем храме; этот мягкий, рассеянный свет, великолепные византийские мозаики и этот величественный византийский Христос в серебристом нимбе! Трудно вообразить, не побывав в Св. Марке, как это прекрасно, тяжелые пилоны и колонны без каннелюр… Наконец, когда холода прогнали меня из Венеции, я отправился во Флоренцию. Я просто не знаю места, где бы мне так наскучило. Мне показалось все очень грустным… Эти белые с черным постройки, — все кажется, будто находишься перед шахматной доской^[37]! Поэтому я во Флоренции был исключительно занят музеями; так же и в Риме. Мне очень нравился в Ватикане рафаэлевский «Элиодор, изгнанный из храма». Там можно видеть маленькие невинные язычки пламени, которыми ничего не подожжешь, и, однако, как этого достаточно! Я должен признаться, что во Флоренции и Риме среди удивительного разнообразия шедевров, которые мне пришлось видеть, все-таки живопись Рафаэля… Особенно во Флоренции я вспоминаю чувство, испытанное мною перед «Мадонной в кресле»!.. Я подошел к этой картине с шуткой и оказался перед самой свободной живописью, самой солидной, самой чудесно простой и живой, какую только можно себе представить: руки, ноги, настоящее тело и какая трогательная выразительность материнской нежности!.. А когда, вернувшись в Париж, я рассказал Гюисмансу о «Мадонне в кресле», он стал кричать: «Подите вы! Еще один отравленный рафаэлевским бромом!»

А кто-то другой, не Жерве ли, по поводу моих восторгов перед Рафаэлем говорил: «Как, теперь вы ударились в помпезную живопись?»

Фарнезинские фрески тоже восхитили меня. Вы знаете, как я всегда интересовался фресковой живописью; где-то я читал, что эти фрески были первым опытом фресок на масле; действительно, ничего не может быть восхитительнее этих фресок, как бы они там ни были написаны.

Я. — Очень ли вас поразил Микеланджело?