Ренуар

Ренуар. — Росписи всегда были для меня несравненным удовольствием, начиная с тех, которые я писал в молодости прямо на стенах кафе. К сожалению, у мадам Шарпантье место было ограничено; приемные комнаты были, по моде того времени, целиком декорированы японскими изделиями. И может быть, как раз под впечатлением такого количества японских изделий меня одолел ужас перед японским искусством. Во время выставки 1889 года мой друг Бюрти потащил меня к японским гравюрам. Там были прекрасные вещи — что и говорить; но, выйдя из зала, я наткнулся на кресло эпохи Людовика XIV, крытое самой простенькой ковровой материей; я готов был его расцеловать!

Так как у мадам Шарпантье стен для росписи было мало, она предоставила мне поверхность двух высоких панно в пролетах лестницы. Я заполнил их двумя парными фигурами — мужчины и женщины. По окончании росписи был приглашен старый друг дома художник Геннер, от которого ждали одобрения работы. Расчувствовавшись, как это свойственно эльзасцам, он пожимал мне руки: «Это очень хорошо, очень хорошо, — только есть одна ошибка! Мужчина всегда должен быть смуглее женщины!»

Маленькая деталь: мадам Шарпантье имела некоторое сходство с Марией Антуанеттой. Поэтому на каждом костюмированном балу она обязательно появлялась в образе Марии Антуанетты. Лучшие подруги ее сгорали от зависти, и так как она была невысокого роста, одна из дам пустила такое выражение: «Это — укороченная снизу Мария Антуанетта».

Я. — Не встречали ли вы Гамбетту у мадам Шарпантье? Если о нем вспоминают, то либо для того, чтобы превознести до небес, либо чтобы изругать. Какие воспоминания связываются у вас с ним?

Ренуар. — Самые лучшие! Какая простота и какая обходительность! Как-то при случае, когда он с особенным вниманием выражал мне свое расположение, я осмелился просить у него помочь мне получить место хранителя провинциального музея с жалованьем в двести франков в месяц. При этом присутствовал Спуллер, которому мои претензии показались чрезмерными. Что касается Гамбетты, то его удивила совсем не моя требовательность, но странность моей просьбы.

«Как это вам пришло в голову? — воскликнул он. — Дорогой Ренуар, проситесь быть профессором китайского языка или инспектором зданий, наконец, просите чего-нибудь, что не касается вашей профессии, — и я вас поддержу, но сделать художника хранителем музея — нас подымут на смех!»

Но когда Гамбетта хотел услужить, — с какой готовностью он это делал! Во время одной из наших выставок я отправился в газету «Французская республика», чтобы попытаться поместить там несколько строк о выставке. Я попал на Шаллемеля Лакура, который мне тотчас же ответил:

«Мы ничего не можем для вас сделать, вы — революционеры!»

На лестнице я встречаю Гамбетту, который спрашивает, что привело меня сюда. Я рассказываю мое приключение.

«Ах, восхитительно! — говорит со смехом Гамбетта. — Шаллемель Лакуру не нравятся революционеры?»

И Гамбетта заставил написать о нас статью. Из всей банды он был самый простой.

Я. — И однако, как ему можно было вскружить голову!

Ренуар. — Когда он входил в салон, надо было видеть, какая подымалась там суматоха! Но министр, которому было не по себе от этой чрезмерной услужливости, уже с порога разрезал толпу теснящихся искателей и удалялся в курительную комнату, немедленно наполнявшуюся самыми изящными дамами, уверявшими в эти вечера, что им ничто так не нравится, как аромат сигар и трубок. Каково было мое удивление, когда однажды вечером я застал Гамбетту у Шарпантье в курительной комнате в полном одиночестве! Ни одной юбки!.. Потом я узнал, что в этот самый день президент совета министров, пытаясь «заткнуть глотку» палате депутатов, потерпел одну из тех неудач, от которых уже не оправляются.

У той же Шарпантье я встретил после многих лет разлуки моего друга — музыканта Шабрие. Это у него была моя картина «Выход из консерватории», написанная в саду на улице Корто. Мы долго были друзьями. Какой музыкант! Мне вспоминается вечер у меня на Монмартре. Шабрие, вернувшийся из Испании, привез характерные мотивы своей «Эспана». После обеда, усевшись за рояль, он весь вечер сочинял «Эспана». Какой несравненный пианист! Он играл всем своим существом: одновременно работали и руки и ноги в такт этим «олле», «олле»…

Я. — К какому времени относится портрет мадам Шарпантье?

Ренуар. — Он сделан в 1878 году, и только положение моей модели в обществе объясняет тот факт, что эта «революционная» вещь была принята в Салон 1879 года.

Вместе с портретом мадам Шарпантье и ее детей я послал портрет мадемуазель Самари во весь рост. Настоящее чудо, что эта вещь сохранилась! Накануне вернисажа один из друзей говорит мне:

«Я только что из Салона; какая беда: ваша „Самари“ как будто потекла!»