Ренуар

Мне хотелось узнать, что думает Ренуар об импрессионистских теориях; но так как я знал, что, если я поставлю вопрос в такой форме, он мне ответит ни больше ни меньше как: «Вы шутите!» — я счел благоразумным прочесть все, что критики современного искусства написали по этому вопросу, и однажды в разговоре с Ренуаром выдал за свои те из их утверждений, которые наиболее меня поразили.

— Какое счастье, — сказал я, — для современных художников, что они знают столько красок, о которых древние и не подозревали!

Ренуар. — Счастливцы древние, не знавшие ничего, кроме охр и коричневых! Ах, хорош этот прогресс!

Я. — Но, по крайней мере, вы не станете отрицать подлинного прогресса в том, что импрессионисты покончили с «плоским наложением тонов, которые мешают прозрачности».

Ренуар. — Где это вы видали, что плоско положенные тона уменьшают прозрачность? Это все идеи папаши Танги, который считал, что новая живопись заключается в том, чтобы писать «густо»!

У меня сначала был соблазн признаться, что я читал это в одном труде передового критика^[40], но я счел более осторожным оставить эту тему и продолжал свою невинную хитрость:

— Ну, таким образом, единственное новшество импрессионистов в области техники — это отказ от употребления черной краски, которая не является цветом?^[41]

Ренуар (пораженный). — Черная — не цвет? Откуда вы это взяли? Черная — да это королева всех красок! Вот загляните в эту «Жизнь художников»^[42]. Найдите там Тинторетто… Дайте сюда книгу!

И Ренуар прочел:

— «Однажды Тинторетто спросили, какую краску он назвал бы самой красивой, и он отвечал: — Самая красивая — это черная!..»

Я. — Но как же это вы превозносите черную краску, когда сами «заменили жженую слоновую кость — прусской синей»?^[43]

Ренуар. — Кто вам это сказал? Я всегда был в ужасе от прусской синей. Я действительно пробовал заменить черную смесью красной и синей, но употреблял для этого синий кобальт или ультрамарин и в конце концов вернулся к черной жженой слоновой кости!

Мне решительно не повезло с моими цитатами. Я подумал, что мои авторы, не будучи сами живописцами, могли быть невеждами в вопросах техники, но что в других вопросах, по крайней мере, они должны быть вполне компетентны в качестве художественных критиков, как, например, в вопросе о влиянии одних художников на других. В этом направлении я и решил раскинуть наивные сети моих цитат. Я незаметно перевел разговор на Моне и самым убежденным тоном спросил Ренуара, не предчувствовал ли приемов Моне Ватто, когда в своем «Отплытии на Киферу» применил разложение цвета путем противопоставления рядом положенных мазков, которые на расстоянии, соединяясь в глазу зрителя, давали необходимое представление о цвете написанных вещей…

Ренуар. — Прошу вас, перестаньте! Я вспоминаю, что уже слышал нечто подобное… Должно быть, вы никогда не рассматривали «Отплытие на Киферу». Можно взять лупу — там одни только смешанные цвета!

Я. — Следовательно, до Моне лишь один Тернер в своем «светлом» периоде применял цвета спектра?

Ренуар. — Тернер?.. Вы называете это светлым? Вы? Эти краски, которыми кондитеры раскрашивают свои изделия!.. Оставьте, это все та же шоколадная живопись!

Я (продолжая выкладывать мой багаж). — Но разве Клод Моне и Писсарро не были «прозелитами» Тернера?

Портрет Жанны Самари. 1877

Ренуар. — Писсарро перепробовал все, — даже маленькие точки, которые он бросил в конце концов, как и все остальное, а что касается Моне… Кто это рассказывал мне, что слышал от него после одного из его путешествий в Лондон: «Этот Тернер начинает меня раздражать». В конце концов, единственное влияние, испытанное Моне… это Йонкинд! Он послужил для него отправной точкой. Вообще, что касается влияний в живописи, я могу привести вам мой личный пример. Вначале я крыл густыми слоями, зеленым и желтым, думая получить таким образом больше «валеров». И вдруг однажды в Лувре, рассматривая Рубенса, я заметил, что он простыми протирками достигает больше, чем я со всеми моими густотами. В другой раз я открыл, что черной краской Рубенс достигал впечатления серебра. Отсюда следует, что два раза я извлек для себя урок, но следует ли поэтому говорить, что я испытал влияние Рубенса?

Я начинал спрашивать себя, не были ли все эти вещи, так изумлявшие меня, просто «литературой».

Я сделал последнюю попытку:

— Но, во всяком случае, что касается живописи на основании «случайно испытанного чувства и могущественной проницательности инстинкта»^[44], кто лучше импрессионистов…