Реплики 2020. Статьи, эссе, интервью

М.У. На какие точно века пришелся расцвет церкви? Мне кажется, что у каждого из нас есть своя любимая эпоха, о которой мы узнаем из немногих письменных источников, но главным образом – благодаря архитектуре. В романском монастыре я чувствую умиротворение и связь с божественным. Готический собор – совсем другое дело; здесь красота обретает новый характер, который Кант называет возвышенным (ощущение красоты, сопровождаемое чувством опасности, например, красота штормового моря или грозы в горах).

В барочной церкви ничего подобного уже нет – сюда попадаешь словно во дворец или в театр… В целом мне кажется, что в начале XII века римская церковь допустила несколько ошибок (порвала с восточной церковью, старалась примирить разум и веру, пыталась вмешиваться в политику светских властей, придавала слишком большое значение идее Страшного суда и, как следствие, вопросам морали), в результате чего стали возможны такие цивилизационные катастрофы, как греко-римское Возрождение и в особенности протестантизм; то и другое породило Просвещение и привело к краху всей конструкции. Так что истоки зла уходят вглубь веков.

Ж.Л. Если смотреть на проблему через призму архитектуры, то в ней поражает один аспект: в эпоху строительства соборов время возведения этих монументальных культовых зданий превышало срок человеческой жизни. Так, на сооружение соборов в Реймсе, Шартре и Париже ушло 75, 134 и 182 года соответственно – люди тогда не мелочились. Для сравнения: башня Трамп-тауэр в Нью-Йорке была спроектирована, построена и сдана в эксплуатацию за два года – с 1981‐го по 1983‐й. Можно сказать, что столь существенное различие объясняется механизацией труда, техническим прогрессом и использованием новых материалов. Ладно, это бизнес, но когда видишь уродство современных церквей, всех этих линялых бетонных коробок, порой откровенно безобразных, приземистых – не выше окружающих строений, то начинаешь понимать, что отличает нас от строителей христианского мира – мы озабочены функциональностью, а они посвящали свои творения Богу. Раньше, когда повсюду, вплоть до устремленных в небеса соборных шпилей, виделось сверхъестественное, было лучше. Если расширить этот подход и взглянуть на искусство в целом, то окажется, что все еще хуже. Европейские художники, как верующие, так и неверующие, находили в сакральном неиссякаемый источник вдохновения и питали своим гением века христианства. Все было связано, все было едино. Такой своенравный персонаж, как Караваджо – скандалист и забияка, – благодаря своему таланту (и кое‐каким высокопоставленным заступникам, что тоже правда) получил прощение у папы, хотя был заочно приговорен к смертной казни и жил в изгнании вдали от Рима. Три его картины на сюжеты из жизни святого Матфея, которые хранятся в римской церкви Сан-Луиджи-деи-Франчези, – наглядный пример плодотворного сотрудничества между клиром и художником. Имеет ли смысл сравнивать ту эпоху с нашей в области сакрального искусства? Не будем это даже обсуждать, чтобы не терять понапрасну время.

Наука

М.У. Дело Галилея и история с Дарвином нанесли католической церкви такой урон, что это позволяло надеяться: она успокоится и перестанет нападать на науку. Увы, следующий пассаж из энциклики Fides et Ratio[108] (1998) доказывает, что это не совсем так: “В сфере естественных наук стало преобладать позитивистское мышление, которое не только разорвало все связи с христианским видением мира, но, что самое главное, отказалось от всех метафизических и нравственных понятий”.

Паскаль (сам ученый и талантливый математик, хорошо понимавший, что значит применение научного метода) пишет в “Мыслях”: “Следует определить в общем виде: «Осуществляется это с помощью образа и движения» – так оно будет правильно. Но объяснить, каковы они, и воссоздать механизм – попытка смехотворная, ибо она бесполезна, бездоказательна, тягостна”.

В этом фрагменте, по существу позитивистском до появления позитивизма, содержится ясная мысль о том, что наука ни в коем случае не ведет к материализму и тем более к атеизму (притом что с позиции позитивизма материя, как, впрочем, и Бог, суть чисто метафизические гипотезы, исключенные из поля зрения науки), следовательно, наука ни в коем случае не может представлять собой угрозы (как и козыря) для веры; это две совершенно отдельные сферы интеллектуальной жизни, самой своей природой обреченные такими и оставаться.

Ж.Л. Рациональные умы, которых во времена картезианства становилось все больше, в редкие моменты жизни соглашались признать, что в ней присутствует доля тайны, а порой даже испытывали потребность в существовании сверхъестественного.