Репрессированный ещё до зачатия

– А это уже как укоськает. Через недельку так побегить ко мнешке напару с кислушкой[242] убазаривать.[243] А я, пан Громушкин, не сдамся как голенький. Я ещё наистрогие прынцыпы выдержу. С год и уманежу. Потом, глядишь-ко, из милости отступлюсь и возвернусь к своей ненаглядной Дидоне.[244]

– Сколько раз, пан Громушкин, уже уходил?

– Я тебе по чесноку[245] скажу, как… Тут у нас на базарчике торгует виноградом один закопчённый труженишка с Востока. Трясёт гронкой, созывает покупцов: «Я парень чесни, хоть и не местни. Мой винград лучша всеха! Подходи – вешаю бэз очередь сразу!» А я хоть и местный, но скажу честно… Никогда не стареющий неунывака ветер аккуратно носит меня по земле из края в край… Бережёт… Ухожу уже десятый раз. Ебилей! А вот вернусь ли? Кто за меня скажет?

– Я знаю, вернёшься. Ты не устал туда-сюда катать одно и то же колесо? Не надоел тебе этот китайский шахсей-вахсей-бахсей?

– А почему надоел? Это не надоедает. Даже в интерес в большой я въехал. То разлука, то любовь… Рома-антика… Как молодята… Знаешь же, разлука для любви, что ветер для костра. Сильней разжигает!

3 сентября 1991

По картошку

А Нижнедевицк будто вымер.

Ещё затемно вёдра, лопаты, вилы разбежались во все стороны.

На картошку!

Мы с Григорием рано встали.

Да свели на позднее.

Уже за семь настучало, когда мы пошли.

Ветрогон пыль на дороге крутит, по красному лету со стоном рыдает…

У рыбного магазина нас подхватил на мотоцикл наш милый соседушка синеглазый кудряш Алёшик Баркалов со странным прозвищем Адам:

– Я свою девку отвёз в школу за двойками. С утреца пораньше уже сделал одно благое дельце… Мне, жмотоциклисту, всё равно тут по своим делам му-му валять до девяти. Работун из меня… Раз по пальцам, два по яйцам… А вижу, вы шевелите помидорами.[246] Чем без дела гавов ловить, лучше, думаю, доброшу вас к огороду.

Алёша подал мне шлем:

– Надевай малахай!

– Зачем?

– При аварии чтоб вульгарно не окропил умными мозгами меня с отцом Григорием.

– Ты, вихревей, слишком грубо мне льстишь! – хохотнул я. – Ты всерьёз считаешь, что у меня есть что разбрызгивать?

– Без митинга надевай малахай! И будешь, как господин 420.

– А без малахая нельзя пробиться в господа?

– Без малахая можно прибиться к штрафному стольнику. Зачем нам такие барыши?

В Разброде мы раскланиваемся с Алёшей и по полю ещё долго бредём к своей делянке.

Люди уже давно выбирают.

Стыдно глядеть в глаза. Во сони ползут!

Ну ёханый бабай! Удружили нашим огородец аж за четыре километрища. Хорошо, что у наших за сараем жирует клочок земли. А не будь его, как у жильцов новых домов? За моркошкой, за луковым пером к обеду слетай за восемь кэмэ?

В поле жуткий ветер.

Я не знаю, как и быть. На мне фуфайка, трико под брюками, глубокие калоши, мои бумажные и мамины пуховые носки.

Как-то неохота, чтоб просквозило.

Парит.

Гриша подкапывает.

Я выбираю.

Я весь мокрый. Хотел подраздеться.

А Гриша:

– Не смей расчехляться! У меня спина всё время мокрая. Прохладно.

Гриша следит, чтоб я выбирал чисто.

По временам он перекапывает за мной. Нашёл раз картошину, в укоризне шатает головой, цокая языком:

– Это ж на целый суп!

– Лучше б посматривал, как тут сам вчера рвал фасольку. Сколько побросал!

За весь день мы присели лишь минут на десять. На мешках. Когда обедали.

Руки у него, копача, чистые. А у меня, как у чушки.

Перед едой он советует:

– Ты экономно помой два пальца. А на остальные воду не переводи.

У нас воды-то одна бутылка с наклейкой «Мартуни». Бутылка из-под азербайджанского вина.

За компанию вместе с двумя пальцами как-то нечаянно вымыл я ещё три. И вовсе не потому, что вода мешала, а потому, что и остальные пожелали за обедом быть чистёхами.

С непривычки я устал как бобик.

И больше всего я боялся сесть.

Иначе потом каким домкратом меня подымешь?

После обеда над нами без конца кружил, покачивая крыльями, кукурузник.

Пролетит чуть ли не на бреющем с финтифлюшками и скроется за бугор. Через полчаса опять несётся дебил. Лыбится во всю картинку. Совсем унаглел! Или он из шизиловки сбежал и ему не хрена делать? Так хоть керосин не порть!

И когда он в очередной раз с фигурами дребезжал над нами, я в распале погрозил ему кулаком с выставленной чёрной дулей.

И больше жужжало не проявлялось.

В полпятого пришла машина.

Грише это не понравилось:

– Васёк! Чего так рано прискакал? Мы ж договаривались на полшестого!

– Ну Ядрёна Родионовна – Пушкина мать! Я ж, Гришок, плохо переношу конкуренцию. Боюсь, а ну кто другой перехватя, я и останься, как дурёка, тверёзый? Хочу, чтоб во мне постоянно кипела непримиримая гражданская война белых с красными…[247] Жизнь-то тут как?

– Да бьёт по голове и всё буром.

С шофёром увязался ещё один момырь, любитель чужих стаканчиков. Витёк. Слесарь с маслозавода.

И Васёка, и Витёка как-то остервенело хватали огромные чувалы и, раскачав, картинно вбрасывали в кузов. Будто они были с пухом.

– Вишь, – шепчет мне Гриша, – как огнище заставляет вчерняк арабить? Что значит оплата натурой. Водяра правит деревенским миром!

Скоро все одиннадцать мешков покоились на машине.

Закрыли борта.