Репрессированный ещё до зачатия

– Ты, – плутовато подмигнул мне приятка шофёра, – мешочка три прихватизируй в панскую Москву. Как гостинчик.

– Да где он будет её хранить? – возразил Гриша.

– А зачем хранить? Продаст! У нас, в Нижнедевицке, три рубляша за килограммидзе! Жи-ву-ха! Как у тебя жизнёнка? Красивая? Как в «Правде»? Ты сейчас где рисуешь? Не в этой ли «Правдуне»?

– Никогда я там и строчки не опубликовал! И не собираюсь!

– Так-то оно лучше. Как её Боря-бульдозер уделал? Не опомнилась – уже без девиза. Как без пролетарских трусиков. Голенькая кларка целкин. Не зовёт пролетарии в один шалаш. И Ильича посеяла с груди. Обновилась. Тазиком накрылась.

Я еле дополз до нашего чума, до койки. И рухнул.

Во мне болела каждая костонька.

Будто майданутый танк поплясал на мне лезгинку.

4 сентября 1991

Чёрная биография белой кошки

Гриша позвал меня в сени.

Я еле вышел и обомлел.

За ухо он деликатно держал перед собой мышь.

– Укусит же! – в панике крикнул я.

– Оенько! – успокаивает мама. – У Гриши пальцы закоцубели. Ни одна мыша не угрызёт! У нас этих мышей… Ходенём ходять!

– У какой норки ты её подсидел? – впал я в любопытство.

– Вот тут, – показал он глазами на чувал с пшеном для кур, накрытый старой настольной клеёнкой. – Вижу, тряпочка шевелится. Эгеюшки, думаю, мышки в еде разбежались. На месте преступления я её и накрой!

Он толкнул плечом дверь и, не давая ногой ей закрыться, позвал со двора кошку.

Из копёшки сена на пологой крыше погреба под яблоней не сразу показалась наша белая кошка с чёрным нарядным платочком на голове. Шла она вальяжно, вразвалочку. И совсем нехотя. Будто серчала, что осмелились снять её с уютной душистой постельки.

– Мадам Фуфу! Это что? – помахал перед нею Гриша мышью.

Кошка отмахнулась лапой и сонно потянулась.

– Ты чего из себя строишь дурочку? Тут и безо всякого строительства всё ясно. Ты на чьём довольствии королевствуешь? Ты что себе позволяешь? Мыши по нашей юрте под ручку парами фланируют! А тебе хоть бы хны? Ты знаешь, что чипсогрыз Павлов[248] повысил цены на продукты в три-шестнадцать раз!? Тебя это не колышет? Тебе всё до лампадки? Тебе что до Павлова дня наливали консервную банку молока, что сейчас… Когда ж ты соизволишь начать работать?

Гриша приткнул мышь к каштану у порога.

Мышь вцепилась в кору.

– Ну-с, мадам! Извольте пешком по рельсам! – приказал мышке.

И только он отпустил, серая на пуле дёрнула вверх по стволу.

Кошка только тоскливо глянула на неё.

Но погнаться и не подумала.

– Брысь, мымра, отсюда! – с притопом гаркнул Григорий на кошку, и та пометёхала снова к копёшке. – До чего дожила! Я штук тридцать поймал! Давал ей на обеды. Скольких зевнула!

– Может, – думаю я вслух, – надо было поджарить с лучком?

– Я поджарю её хворостиной! На крыше погреба среди яблок спит и спит эта дрыхоня. А ты день на огороде на лопате катаешься, ещё и мышей за неё гоняй! А она!.. Летом взяли два десятка цыплят. Двухнедельников. Посадил в решетчатую огородку до вечера. А сверху не прикрыл. С крыши погреба она с дочурой и прыгни туда. Шестерых слопали! Остальных передушили и сложили в две равные кучки. Это её, это дочуркина!

– Зачем же ты держишь этих бандиток?

– Тут и забурлишь решалкой,[249] – мнётся Гриша. – Что интересно, когда охотится, хороших крыс в сарае берёт. Смотришь – потащила. Положит перед своими ребятами-котятами и пошла обедня… А к мышам в доме не притрагивается. На верёвке в наш шалаш не затащишь.

– Может, мышками, этой мелочью, она гребует? Предпочитает работу по-крупному?

– Пожалуй. И вышла у нас полная специализация. Я гоняю мышей, она – крыс. А крыса не мышь. Трудней взять крысу. Кошка и берёт. А я пока не могу. Только поэтому я её и терплю.

5 сентября 1991

Трещина

«Ленин везде с нами!»

Эта меловая надпись на задней стенке звонилки[250] у автовокзальчика твёрдо подчёркнута толстой чертой, запряжённой в чёрную стрелку.

Стрелка показывала, где искать ленинские места в Нижнедевицке.

И я пошлёпал, куда посылала стрелка.

Я очутился на площади перед райкомом партии.

У Ленина.

Он стоял в излюбленной позе. С протянутой рукой.

В неё никто не подавал. Одни только голуби. И так много наподавали, что щедро осыпали своими подношениями и ладонь, и рукав, и голову, и бантик в петлице.

И экспроприированная троечка повыцвела, поистрепалась. По всему пальтецу на меридиане пупка белая полоса краски. Кто-то из любви ливанул.

И гордо стоит Ильич, не замечает брачка в своём виде.

Стоит и посылает перстом.

Куда?

По пустырю вниз, поверх плаката на развилке улиц «Трудящиеся района! Внесём свой конкретный вклад в перестройку!» на голый, выгоревший лысый бугор. В тупик.

Мёртвый бугор – это горизонт, перспектива.

А по пути к пустому бугру-тупику двуэтажилась районная почта.

А почты вождь любил. Прям подозрительно обожал.

В семнадцатом он прежде всего что себе умкнул?

То-то ж.

Нижнедевицкую почту строители возводили многотрудно.

С коммунистическими боями.

Сдачу всё откладывали да откладывали.

И партия сказала: