Репрессированный ещё до зачатия

Я уже хотел спрыгнуть со своего мозготряса и дальше, вниз, идти с ним рядышком, как вдруг что-то ширнуло меня в бок:

«Неужель струсил? Боишься съехать?»

А вот проверим!

И я, крутнув руль, на дурьих ветрах помчался вперёд.

От газовой это была уже не улочка, а одни овражные страхи. По ложу пересохшего дождевого ручья петляла уличка по бугру, почти отвесно падающему вниз.

Надо стать!

Так я подумал, как только меня понесло.

Но я не остановился.

А в следующий миг уже страшно было останавливаться на полном скаку. Земля была сухая, в чёрных комочках и на них велосипед не остановишь. Он будет скользить, как корова на льду.

И всё же я нажал на тормоза.

Щелчок!

И велосипед летит ещё звероватей!

Я снова на тормоза. И снова щелчок.

Гос-по-о-оди!..

Не знаю почему я панически заорал:

– Ма-а-а-а-а-а-а-а-а-а!..

Не знаю зачем я кричал, но я кричал.

Я видел по обеим сторонам за штакетинами вытянутые лица и летел, как смерть.

Изо всех сил я держал руль. Боялся выронить. Улица почти отвесная, в дождь по ней хлещут дикошарые ручьи, сбиваясь в один, жестокий и чумовой. Глубокие вымоины изрезали уличку, я боялся не удержать на них руль.

Была мысль умышленно упасть.

Ну чего падать раньше срока? Уж лучше пока подожду. Если само уронит, возражать не стану. Госпожа Судьба!

А судьба, как говорила мама, штука такая: покорно поклонишься и пойдёшь.

От поклона не переломиться.

Только после падения пойду ли я?

Может, врезаться в приближающийся сетчатый забор?

Железобетонные колья, которые держали забор, тут же погасили во мне это желание.

А скорость всё авральней…

До поворота метров сорок. Поворот крутой, на девяносто градусов. На дикой скорости я в такой поворот не впишусь.

Лететь мне всё равно по прямой!

А на прямой – солома!

Знали, где я упаду, и постелили загодя?

Но кто бы ещё опустил эту солому на землю? Огромная копна соломы торчит-нависает над землёй. На тракторной тележке. А мне надёжно светит лишь передний борт тележки и продвинутая навстречу мне железная забабаха, за которую тянет тележку трактор.

Выдвинутая железяка или борт!

Третьего не дано.

А я тем временем всё беспрерывно ору и думаю, что же мне делать. Наконец, я вспомнил, что у меня есть ноги, есть переднее велосипедное колесо. Я ткнул ногу между передним колесом и трубкой над ним.

Кажется, ход немного срезается.

Может, мне это только кажется?

Да нет. Не кажется!

Бес подо мной вдруг останавливается почти вкопанно, и я валюсь через руль на бугорок в скользких чёрных земляных горошинах.

Я быстро вскакиваю и оглядываюсь по сторонам.

Ёбщества вокруг набежало препорядочно. До сблёва.

Ждёт картинки смертельной. А у меня ни царапинки.

– Тормоза отказали, – винясь, пробормотал я ротозиням.

Их лица постнеют.

– Чёрт ли тебя нёс на дырявый мост? – выговорил мне один старик. – Ёлы-палы… Так лихоматом реветь и никаковского убивства!? Тогда на кой хренаж было здря весь мир сгонять на улицу?

– Ить… – возразила ему бабка. – Когда тонут, кто и соломинке не рад?.. Хоть дуром на нашем свежем воздушке чего не поорать?

Я так и не понял, почему же остановился велосипед.

Я так сильно жал ногой на колесо, что оно не посмело дальше вертеться?

Вряд ли…

Пожалуй, меня спас мешок, в который я собирался рвать шиповник для своего сына.

Мешок был у меня под слабой прищепкой на багажнике.

На рытвинах он выбился из-под прищепки и намотался между колесом и багажной трубкой так туго, что колесо больше не могло крутиться?

Я еле выдернул мешок и в близких слезах благодарно прижался к нему щекой.

Заныло в спине. У меня всегда начинает ныть спина, когда сильно понервничаешь.

Значит, рано ещё мне под Три Тополя.

Надо жить.

И носить браткин подарок.

4 сентября 1994. Воскресение.

Спокойной ночи, Гриша, или Свидания по утрам

Сквозь вишнёвую пыльную листву льётся в приоткрытое окно за тюлевой белой занавеской первый свет.

Утро.

Рука сама тянется за изголовье к верху телевизора, где лежит газетный конвертик с карточкой сына.

Уголок одеяла я собираю в гармошку. Приставляю к синему заборчику карточку.

Гриша стоит у меня на сердце и очень серьёзно всматривается в меня из ромашек. Точь-в-точь так, как тогда, когда я снимал его в августе за Косином.

Впервые я привёз его на велосипеде на бугор, где раньше рвал ромашку.

Я стоял перед ним на коленях и кричал:

– Гриша! Бомба!.. Бомба!!.. Ну бомба же!!!..

Обычно, когда я произносил это слово, он смеялся.

Между прочим, на этом слове мама учила меня грамоте в первом классе. Сама мама ходила в школу всего месяца три. Она твердила мне:

– Бонба. Правильно будет бонба!

Я упрямо гнул своё. Как было в книжке:

– Бомба!

То, бывало, тихонечко скажешь бомба, и сын грохотал взакатки.

А тут…

Строгие глаза внимательны.

Он наклоняется. Припадает лицом к объективу.

И я в лёгком шоке.

Почему темно? Ничего не видно.

Не сломался ли мой полароид?

Я аппарат в сторону.

Полароид мой и не думал ломаться. Просто Гриша закрыл объектив лицом. Старался увидеть меня в глазок.

Я смотрел на него в глазок с одной стороны, он на меня – с противоположной.

Я переступаю на коленях назад.

Он неотступно следует за мной.