Рерих

На следующий день та же газета опубликовала ответ С. П. Дягилева. Он писал, что не хотел задеть профессиональную репутацию Н. К. Рериха, а высмеивал его идейное единство со В. В. Стасовым. Что же касается статьи в «Мире искусства», то «…она была написана одним из сотрудников „Мира искусства“, и, следовательно, я могу говорить о ней лишь в качестве редактора, ответственного за все, что печатается в журнале»[75].

В довершение всего картина «Сходятся старцы» очень неудачно продалась. Пытаясь что-либо предпринять, Н. К. Рерих писал в Петербург: «С моими бедными „Старцами“ я попал в руки очень недоброкачественного агента, который думает теперь их продать задешево в какие-то несимпатичные руки. Чем их отдавать за границей, я с несравненно большим удовлетворением подарил бы их в России, например, в Исторический музей. Нет ли возможности узнать о таком предприятии, возможно ли оно?

Если москвичам нужен отзыв о картине, то, конечно, В. М. Васнецов, видавший ее еще в моей мастерской, не откажет дать таковой»[76].

ВЕНЧАНИЕ НИКОЛАЯ КОНСТАНТИНОВИЧА И ЕЛЕНЫ ИВАНОВНЫ

Помолвка все откладывалась. Родственники Елены Ивановны Шапошниковой были категорически против свадьбы с «каким-то безродным художником Рерихом», тем более что Екатерина Васильевна уже наметила выгодного жениха для своей дочери. Как нельзя кстати, Николай Константинович уехал учиться во Францию, и теперь свои письма к Рериху Елена Ивановна начала писать под диктовку матери. Они составлялись с таким расчетом, чтобы жених сам отказался от помолвки. Но Николай был страстно влюблен в свою невесту, и такие письма вызывали у него только недоумение, и сильного чувства к Елене они поколебать не смогли.

Затем Елена Ивановна уговорила мать поехать в Париж якобы для того, чтобы забрать у Рериха свои довольно откровенные письма, которые могли бы скомпрометировать ее в глазах высшего света.

Получив в Париже известие от невесты, Николай очень встревожился — его Елена приезжает в Париж с матерью якобы для того, чтобы забрать все письма, которые она ему писала, чтобы он не смог никому их показать. Для Рериха это могло означать только одно — полный разрыв.

3 января 1901 года он пишет своей невесте в Петербург: «Милая, бедная Ладушка, как Ты могла додуматься до того, чтобы я стал показывать кому-нибудь в Париже письма Твои; если я не могу не говорить о Тебе, то письма-то святы.

Неужели Тебя все заставляют выезжать? Неужели тебе самой этого не хотелось? — ведь Ты писала, как весело Тебе на балах. Последние дни я чувствую себя как-то нездоровым — нервы скверные, нервный кашель и общее недомогание. А тут еще последнее письмо Твое — вконец меня обидевшее. В сегодняшнем хоть вижу, что ожидаешь от меня писем, а то, словно и вовсе мной не интересуешься. Даже работаться мне как-то хуже стало. Сейчас второй час ночи. Вернулся я из театра и нашел записку Твою, в которой у тебя хватило сил только на две с половиной страницы.

Подожду Твоего длинного письма и тогда отвечу длинным же. Н. Рерих»[77].

В 1901 году, находясь еще в Париже и продолжая получать двусмысленные письма от своей невесты, Рерих ругал себя за то, что не уговорил Елену Ивановну бросить все и уехать вместе с ним за границу:

«Дорогая моя Ладушка, с болью прочел я письмо Твое — что-то неладное творится с Тобою. Зачем Тебе все эти выезды, все эти гулянья и прочее — разве в них Ты должна искать себя? Ты говоришь, что все это не отразится на музыке; неправда, оно должно, непременно должно отразиться; должно отразиться, может быть, даже невидимо для себя. Все эти выезды со всею их пошлостью, разве могут они способствовать обострению чувства в смысле понимания музыки? Насколько хороши для этого театры и концерты, настолько непригодны вечера и балы. Нового-то кругом много, но что Ты называешь новым и где его искать собираешься — мне не ясно. Если Ты временно думаешь заслонить недостижимую жизнь другою жизнью, то помни, что не следует за неимением скамейки непременно садиться на помойную яму. Миленькая, не погуби способностей своих, ведь чутье развивается в нас только до известного времени, а потом оно грубеет; дорогая, не пропускай этого времени — оно так недолго, оно пролетит так быстро и если за это время в Тебе не вырастет чего-либо крепкого и здорового, то тогда останется один хмельной перегар и горечь, ничем не поправимая. Дальше от больших компаний! глубже в себя! — если хочешь сделать что-либо достойное. Быть художником, вести за собою публику, чувствовать, что каждой нотой своей можешь дать смех или слезы — это ли не удовлетворение?

Ты говоришь, достаточно одного письма в неделю. Так относиться к переписке я не могу; я могу писать тогда, когда мне хочется Тебя повидать и с Тобою поговорить. Как часто это может быть, я не знаю. Разве интересна для нас описательная часть письма — нам важна та частица дорогой и близкой души, которая зачтилась на этих листках.