Решающий поединок

Чем-то он неприятен мне. И в прошлые свои наезды считал за лучшее лишь раскланиваться с соседом Олены Корниевны. Уж больно он любит все на рубли мерить. Да и вопрос задал Вакула с подковыркой. Буханками-то хлеб я не покупал в Толидо. Минута ушла на сложнейшие математические выкладки.

— Значит так: американский завтрак — это обычно омлет, чашка кофе, джем, два ломтика белого хлебца… Итого получается… — И я называю приблизительную цифру.

Таня с интересом, как бы со стороны, наблюдает эту сценку.

— А це хто ж будэ?

Вакула показывает в ее сторону. Получив ответ, он хмыкает, заговорщицки ей подмигивает: «Мол, тюнят-на-а, говорыть твий чоловик нэ хочэ». Он буравит меня глазками.

За плетнем вырастает внук Вакулы по прозвищу Подсолнух. Похож глазами. Только они у него уставлены в одну точку, а не ерзают по сторонам. Рот мальца вымазан чернилом шелковицы. Ладони, которыми он уцепился за жерди, и пятки того же цвета.

— Ну а на базари був? — продолжает гнуть свою линию Вакула, никак не отреагировав на появление еще одного слушателя.

— Деда, — вмешивается в разговор Подсолнух. — А базар и рынок — то же самое?

— Отчепысь, Иван. У чотвертый класс перейшов, а нэ знаешь такой ерунды. Цэ всэ однаково.

— А почему тогда по радио говорят европейский рынок, а не базар?

Вакула крякает. Еще минуту назад он хотел, наверное, вкатить подзатыльник своему внуку, но теперь многозначительно и довольно смотрит на нас и с деланной сердитостью в голосе говорит:

— Ото в школи вчаться, вчаться, да не в простой, а в специальной школи, а то нэ знають, що старшего не треба перэбывать. Чи брешуть, шо ты усих на свете перемог? — глядя в мою сторону, продолжал допытываться Вакула.

Я утвердительно кивнул головой.

— Ив нашем краю любого дядьку до долу лопатками прижмэш?

Моя победа на первенстве мира еще не реальная и для меня самого, а Вакуле она, по-видимому, казалась байкой, не более.

— Думаю, что одолею любого, — отвечаю я.

— Да хватить тоби, пристав до хлопця, — пытается одернуть соседа Корниевна. — Давысь, молоко звернеться от твого балаканья. Шев бы…

— Погоди, стара… Як же так?

Он хлопнул себя по тощим бокам. Возбуждение его от мысли, что вдруг на самом деле перед ним сидит силач, заводит его в тупик. Вот так простой знакомый и… чемпион мира.

— А неушть уси бачуть, як ты прямо голышом возышься, — нашелся он наконец.

И по тону, каким он задал вопрос, чувствовалось, что Вакула предельно доволен своим коварством.

— Не голышом, а в форме, — встревает вновь Подсолнух.

— Цыць, цыцуня. Пиды до матери, — и он стаскивает Ивана с изгороди за штанину.

— Прав внук. Трико такое надето на нас. Называется борцовским, потому что лямочки есть.

Последнюю фразу Вакула подхватил буквально на лету. Прикрыв рот ладошкой, он рассыпался смешком, смакуя сказанное как нечто непристойное. Наверное, он представил меня выходящим на сцену перед переполненным залом раздетым почти полностью.

Сосед зашелся смехом до икоты. Слезы катились из щелочек глаз. Его забирало вновь, а в редкие паузы он выдавливал из себя.

— …Тю, сказывся хлопець… Трыко одягае…

— Да шо ты, трыко да трыко, — не вытерпев, вступилась Галабурдыха. — Це ж спорт. У них вси так выряжаються.

— Не, — успел кивнуть головою Вакула. — Не. Це ж нищо, це так… дурне. Человик хиба дило робе — балует. А ще жинку завел.

В воскресенье чуть свет отправляемся с Таней на рынок. Он находится в небольшом городке на противоположном берегу Днепра. Речной трамвай пристает к берегу прямо у хаты Галабурдыхи. Он забирает пассажиров, петляет по протокам, заходит еще в два села, огибая остров. Получалось, что мы кружим на месте. Солнце к тому времени уже выползло из-за горизонта, утренний холодок становился мягче. Трамвай постепенно наполнялся народом, и на верхней палубе уже не хватало мест. Наконец городская пристань. Первым делом мы с Таней тут же покупаем мороженое. Маленький местный молокозавод еще не испытал на себе индустриальной стандартизации, и, наверное, поэтому у белых рассыпчатых с желтизной крупинок свой особый, непередаваемый, аромат. Угощаю Таню калеными семечками. Она, коренная москвичка, не умеет их выбирать. Сам базар кажется нам ярмаркой красок. Шеренги ведер и корзин: абрикосы, смородина. Груды яблок, груш. Помидоры размером с мужской кулак. В дальнем углу визг поросят, овечье блеяние, мычание коров. У гончаров степенность и мелодичный перезвон: рачительные покупатели щелкают по крынке, а потом, наклонив голову набок, внимательно слушают, как утихает колокольный гул. Таня застряла здесь надолго. Я же тороплюсь в молочный ряд: забираю, не прицениваясь, брусочки крестьянского масла, его продают завернутым в хрустящие капустные листья. Масло все в росяных слезах, оно еще хранит холод погреба.

Возвращаемся нагруженными.

Олена Корниевна выпекла нам настоящий домашний украинский хлеб. Прижимая круглую паляницу к животу, она острым ножом отрезала нам по дымящемуся ломтю. Мы намазываем его слоем масла толщиной в палец и уплетаем за обе щеки. Таня, посмеиваясь, приговаривает:

— Такое даже в парижском ресторане «Максим» не подавали.