Республика ученых

Застольные разговоры: О «русском кино», хорошем кино./О гнилом Западе: многие из ваших деятелей искусства добровольно покидают остров: видимо, им тут «нечего делать»! (И я должен был, сам не желая этого, согласиться; дело обстояло именно так.)/О том, как русские потребовали, чтобы принятому на Западе закону о «богохульстве» или был противопоставлен аналогичный закон, преследующий за «преступления против атеизма», или чтобы оба закона, как явно несуразные и смешные, были упразднены: «И они были упразднены». (С тех пор всем церквам и храмам острова запрещалось по внешнему виду отличаться от прочих домов; христианским церквам, например, было предоставлено право помещать на фронтоне небольшой, почти незаметный, «не оскорбляющий взор» крестик. — «Да: о деле с колокольным звоном я случайно кое-что слышал». Они удовлетворенно переглянулись: «Ва-аше здоровье!»)/Но я очень осторожно отпил лишь небольшой глоток хорошей водки; у меня еще были на сегодня кое-какие планы./(Хотя аппетит у меня безвозвратно пропал! Я обратился к прекрасной Елене; спросил ее, пристально глядя ей в глаза: «А ты — это на самом деле ТЫ?» — Она сразу же поняла меня, кивнула с серьезным видом и ответила: «Я — пока еще Я» (Вот видите: «пока!».)./«Ваше здоровье, мистер Успенский!» (Он с улыбкой воспринял непривычное — иностранное! — обращение. Даже заулыбался еще шире. «И его жена Туснельда тоже пила как лошадь», это уже Елена: «Ва-а-ше здар-ровье!»/Тут пошли новые обвинения в адрес Дикого Запада: разве не пыталась в свое время НАТО устраивать свои заседания на острове? Объясняя это тем, что здесь, мол, «исключительно благоприятные условия»?: Предложение это было отклонено голосами представителей Восточного блока и нейтралами. (Все это, если только это было правдой — а я ни на минуту не сомневался в этом: у старой НАТО наглости на это вполне хватило бы! — явилось еще одним печальным свидетельством бесчисленных постыдных ошибок и позорных провалов Запада. На Востоке и в Центральной зоне всегда хватало ума «подставить» нас, подстроить дело так, чтобы мы первые сморозили какую-нибудь глупость — нейтралов при одном упоминании нашего имени начинало трясти — а всем этим пользовались красные. Инглфилд мог говорить все, что ему угодно: да, сила-то у нас была, а вот сообразительности недоставало! — Все у нас было, все при нас — и интеллигентность; и спортивность; и блестящие техники; и одареннейшие скульпторы, как, например, Берти Саттон: но при всем при том мы оставались непроходимыми тупицами!: «Ва-а-ше здар-ровье, гражданин Вайнер!» — (Это мне в отместку за давешнего «мистера»!)).

Но осторожнее, осторожнее; волны азиатской дикости вздымались все безудержнее, стремясь захлестнуть меня. Этот напор чингисхановых орд ощущался во всем — в забористом уксусе. В густо наперченной печени байкальского тюленя: «Сах-харр?: Пр-раш-шу!» — предупредительно сказала Елена, видя, как у меня кусок сахара уже не попадает в чашку. (Слово «сахар» — почти русское, оно происходит от слова «сахарин». Я наконец встал: сейчас меня проводят в пас-стелль!). -

Комната — убежище с кроватью: широкие веки Елены./Сначала она заботливо продемонстрировала мне мои апартаменты: «Wannaja. Ubornaja»[199] настоятельно, словно приглашая меня туда. А я, с трудом шевеля языком, пробормотал: «Ja, Tebja. Ljubljuh.»

Ливень поцелуев, лавина ласк: грудь оказалась самой что ни на есть настоящей! Тончайшая комбинация, которую ssekretarscha, она же perewotschitsa, стянула через голову, да к тому же еще и «Заслуженный мастер спорта», ну надо же!./Ее губы отдавали водочным перегаром. Она вцепилась в меня своими смуглыми пальчиками и замурлыкала. Что-то насчет «karotki» и «tonki»; издавая невнятные звуки сквозь щель, прорезанную в диске ее монгольского лица.

В снежно-белых горах ее грудей (Tale of the Ragged Mountains).[200]/ Тундра живота («lenihwy», мурлыкала она: «sskareje!»[201] (А у меня перед глазами все еще стояли эти мозги из операционной; удовольствие ниже среднего!))

Для подкрепления моих сил она поднесла мне стакан огненно-горячего рома с маслом (жгучая, воспламеняющая кровь жидкость перелилась через край: вот так: и da capo!)[202]

На тыквенном поле ее грудей («Шалаш на тыквенном поле»: откуда это?)[203] Медового цвета девичий зад (скорее всего, неподмытый; словно пловец, плывущий кролем, я гребу в трепыхающейся подо мной, задыхающейся, легко поддающейся трансплантации плоти; как только я об этом подумал, все сразу же, естественно, и кончилось!). Она ушла, покачивая головой.

Ночью льет черный дождь. Деревья — совсем по-негритянски — словно обмахиваются опахалами (из негритянски черных листьев?): ночью я — черный человек!