Ретт Батлер

«Найденное на платформе тело опознали: это сенатор Артур Дебоуз, радикальный чернокожий законодатель. Хотя множество пассажиров ожидали тогда на платформе прибытия полуденного поезда, никто из них не смог опознать напавших на мистера Дебоуза, и они беспрепятственно уехали».

Приезжая в Низины, Эндрю обычно останавливался в старом рыбацком лагере Конгресса Хейнза. Порой Розмари об этом узнавала, лишь когда он снова покидал стоянку.

А порой, совсем ранним утром, ее будили шаги Эндрю под дверью спальни.

Эндрю так исхудал, что, казалось, даже вытянулся, стал выше ростом. Когда Розмари с ним заговаривала, он морщился, словно удивляясь ее опрометчивости. А на настойчивые вопросы о фирме «Хейнз и сын» отвечал отстраненно, будто она и не задавала их вовсе.

Как-то ноябрьским утром Розмари, сойдя в прихожую, случайно посмотрела на сапоги мужа возле скобы для снимания обуви, где он их оставил прошлой ночью. Голенища были забрызганы бурыми пятнами, а мысы покрыты толстой коркой запекшейся крови. На вытянутой руке Розмари отнесла их к двери мужниной спальни и оставила там.

О делах Эндрю Розмари узнавала на рынке Чарльстонa.

— Как я понимаю, ваш муж побывал в округе Йорк… Все достойные белые леди ему благодарны!

— Миссис Раванель, моя кузина из глубинки до смерти боится, что ночью явятся ниггеры и зарежут ее прямо в постели. Миссис Джозеф Рэндольф из Сентревилля. Прошу, упомяните имя миссис Рэндольф своему мужу.

— Вчера я видела вашего мужа с Арчи Флиттом и Джоузи Уотлингом на Ривер-роуд. Ну и суровый же у них был вид, доложу я вам.

Негритянские торговцы рыбой и овощами, которых Розмари знала всю жизнь, теперь отводили глаза.

Когда Эндрю снова попытался привлечь Джейми Фишера в Клан, тот ответил бывшему полковнику:

— Я следовал за тобой до самых врат ада, но в Клан за тобой не пойду.

Эндрю обозвал Джейми корыстным содержателем гостницы.

— Право, Розмари, — рассказывал он, — я просто не знал, что ответить. Поэтому попытался все превратить в шутку: сказал Эндрю, что прежде знал лишь два рода мужчин, без сожаления носящих юбки, — шотландцев и священников. Так Эндрю чуть меня не пристукнул на месте!

Теперь Розмари направилась на кухню вскипятить воды для овсянки. Когда каша сготовилась, она поставила мисочку на серебряный поднос, чтобы отнести наверх. Кроватка сына, Луи Валентина, стояла в спальне бабушки. Порой Элизабет Батлер ухаживала за внуком, порой он заботился о своей Нане; они были неразлучными товарищами по играм.

Милый нрав ребенка подстраивался под умудренность пожилой женщины. Он мог часами слушать истории об Иисусе, но, если речь заходила о суровых пророках Ветхого Завета, личико Луи Валентина омрачалось.

— Ненавижу, когда Бог злится! — говорил он.

В безрадостные дни после окончания войны, вскоре после женитьбы на Розмари, Эндрю страстно хотел сына; они занимались любовью часто и самозабвенно, пусть и не особенно нежно. Но после рождения Луи Валентина Эндрю потерял к нему всякий интерес, словно удовольствовавшись тем, что ребенок родился живым.

О сыне он никогда и не спрашивал.

Когда Розмари поставила поднос на стол, Элизабет как раз просила внука назвать имена волхвов.

— Мельхиор, — уверенно начал Валентин, — Вал… — не в силах выговорить, он с досадой замотал головой.

— Валтасар? — подсказала Элизабет.

— Да, Нана. И еще Каспар! — Валентин подбежал к матери, — Доброе утро, мамочка!.. Мама? Мамочка, тебе грустно?

— Все в порядке, малыш. Да, мамочке грустно. Но не из-зa тебя. Я никогда не грущу из-за тебя!

Элизабет сказала:

— Те волхвы пришли с Востока!

И доверительно добавила:

— Исайя Уотлинг полагал, то были китайцы!

Луи Валентин серьезно обдумал предложенную теорию.

— Китайцы живут на самом дне мира?

— Да, милый.

— А почему они не падают?

— Потому что Господь любит их, милый мой. Господ любит всех своих детей.

Потом Розмари забрала свою почти остывшую кашу в общую комнату, где в серебряном ларчике хранила драгоценные письма от Мелани. Без этих писем она, верно, сошла бы с ума.

Дражайшая Розмари!

Прошу, прости мои мрачные излияния. Надеюсь, ты понимаешъ, я говорю тебе то, чем не могу поделиться больше ни с кем. Если бы меня лишили возможности выговориться не знаю, что бы я тогда стала делать. А может, следует отбросить притворство и во всеуслышание высказать правду.