Реваншист. Часть первая (СИ)

Где будем пробиваться в литературу? Минск отпадает. Я неважно знаю белорусский язык, а здесь он в тренде. Из трех толстых литературных журналов два выходят на белорусском языке. Третий — «Нёман» — публикует переведенные на русский «творы», напечатанные в первых двух. Можно, конечно, подтянуть «мову», но это притормозит путь к признанию. Пока напечатают на белорусском, затем переведут на русский… «Перевести», конечно, могу и сам, Василь Быков так делает, но время, время! У меня его и без того в обрез. До Чернобыльской катастрофы меньше одиннадцати лет. Отнести рукопись в издательство, минуя журнал? Они там лежат годами. К тому же книга, изданная без публикации в журнале — могила неизвестного писателя. Здесь пока так. Так что — в Москву, в Москву!

Я пребывал в размышлениях, когда отворилась дверь. В палату шагнул мужчина лет пятидесяти — высокий, худой, со смуглым лица. Надо же! Сам товарищ Мамай пожаловал. И не надо лыбиться: в Беларуси татары живут со времен Витовта. Не один век охраняли западные рубежи Княжества Литовского. В Грюнвальдской битве уконтрапупили великого магистра. С веками татары потеряли язык, но сохранили веру. Их священные книги написаны на старо-белорусском языке. По ним, к слову, восстанавливали древнее звучание «мовы».

Мамай встал на пороге и зашарил взглядом. Увидев меня, заулыбался и направился к койке. Блин! Забыл, как его зовут. Столько лет прошло. Неудобно. Хотя… За глаза мастера дразнили «Будённый». Спрашивается, из-за чего? Усы? Лицо у Мамая гладко выбрито. Значит, имя-отчество…

— Здравствуйте, Семен Михайлович!

— Привет, Сергей!

Мамай опустился на стул, поставив у тумбочки холщовый мешок. Не пустой, между прочим. Передачка прибыла. Сам мастер принес! Горжусь…

— Как ты?

— Нормально, Семен Михайлович! Скоро выпишут. А у вас?

— Ну… — он сморщился.

— Дело шьют?

— Нарушение правил техники безопасности, приведшее к травме работника, — процитировал он. — В мою смену, значит, я виноват. Выговор — это в лучшем случае.

Печаль. За производственные травмы в СССР спрашивают строго. Жаль Михайловича — хороший человек. А выговор — это лишение квартальной премии. И о тринадцатой зарплате можно забыть.

— Что там произошло? Не помню, — я тронул рукой забинтованную голову.

— Ты затачивал штамп на шлифовальном станке. Перед этим менял пуансон. Коснулся его кругом, отлетел кусок… Хлопцы видят: упал. Подбежали, а ты без сознания и голова в крови…

— А где тут нарушение?

— Ну… — он задумался. — Ты же его боковой стороной круга резал.

Разумеется, боковой. Так удобнее и быстрей. Все так делают. Но правилами запрещено.

— Кто это видел?

— Никто. Но на осколке остался след от круга, так что сразу поймут.

— Осколок нашли?

— Не искали. Не до того было.

— Вот и хорошо. Комиссии скажете: уборщица замела. А мусор вывезли.

— Все равно не поверят, — вздохнул он. — При шлифовке сверху, осколок ударяет в щиток.

— Не факт. Излом пуансона видели? Ровный?

— Наискосок, — мастер заинтересовался.

— Вот! — сказал я. — В пуансоне могла быть микротрещина. Или перекалили. Надо выпресовать остаток и отдать в лабораторию. Пусть проверят. В том штампе пуансоны часто выкрашивались, значит, перекалены. А теперь смотрим. Я впрессовываю в штамп новый пунсон. Ставлю его на плиту шлифовального станка. Подвожу круг. Бац — отлетает кусок и летит в щиток. Но не прямо, на наискосок. Из-за этого рикошет мне в голову. На щитке вмятина есть?

— Нет.

— Плохо искали. Должна быть.

Я подмигнул.

— Сережа! — Мамай протянул мне сухую ладонь. — Сделаем. Спасибо!

— Не за что, — я ответил на рукопожатие. — Так и напишите в объяснительной: обстоятельство непреодолимой силы.

— Как, как? — заинтересовался он.

Я повторил.

— Запомню. Я тут кое-что принес, — Мамай придвинул к кровати сумку. — Может, еще чего?

— Одежду. Она в шкафчике в раздевалке. Номер шкафчика — восемьдесят два. Не идти же домой в робе.

— Прямо счас и сбегаю! — кивнул он. — Тут рядом.

Ну, да, до тракторного завода — рукой подать. Можно даже пешком — одна остановка. Шестая больница Минска.

— Сергей! — прицепился ко мне Миша, когда Мамай ушел. — Что такое пуансон? И штамп?

— Ну… — я почесал в затылке. — Представь, что то, что у тебя между ног, называется пуансоном. А то, что у жены, — матрицей.

Миша хихикнул.

— Ты ведь вставляешь пуансон в матрицу?

— Конечно! — Миша обиделся. — Я же не импотент!

Дядя Коля заржал.

— Что будет, если между пуансоном и матрицей положить, скажем, носовой платок?

— Ну…

— Пуансон втянет его в матрицу. По такому же принципу работает штамп. Бац — и пуансон выдавил в металле деталь. Миску, к примеру. Или вырубил отверстие, скажем, под болт. Так изготавливают многое. Со временем пуансоны и матрицы тупятся. Их требуется подточить или заполировать края, если штамп гибочный. Этим я и занимаюсь.

— Мы так вырубаем прокладки в краны, — сказал Миша. — Из листовой резины. Но я не знал, что вырубка — пуансон. Умеешь ты объяснять!

А то! Меня за это в редакциях ценили. Написать сложно может любой дурак. А ты попробуй, чтобы домохозяйка разобралась…