Ревет и стонет Днепр широкий

Люди понемногу сходились в разгромленный «Арсенал». Больше всего родные арсенальцев: матери, жены, сестры, дочки — искать среди зарубленных и расстрелянных… своих…

Две женщины, причитая и голося, уже поднимали избитую Марину, помогали доктору: своих еще не нашли, но ведь и эта, горемычная, докторова дочка, та, что на велосипеде собак пугала, — пропадает, бедняжечка, горюшко наш…

Потом появилась суровая и грозная Марта. Максима она не нашла: осмотрела, может, четыре сотни трупов — нету. И куда он подевался, старый разбойник! Отчего это среди всех его нет? Ну пускай, пускай заявится только домой!.. Господи боже! Говорите, не всех порубили? На гауптвахту погнали? А еще есть которые раньше вышли, снова в бой подались — вон стреляют за Черной горой?

Марта всплеснула руками и грозно подбоченилась. Так и есть! Мой брандахлыст не иначе там! Hy, он у меня получит…

— Вставай — грозно прикрикнула она на Марину. — Замерзнешь, я что тебе говорю!

Марина поднялась, ее поставили на ноги; сердобольные женщины поснимали платки, прикрыли ей грудь и хотели — израненную спину.

— Нет, нет! — замахал руками, не разрешил доктор. — Ваши платки септичны! Сперва нужен стерильный бинт!

Стерильного бинта и в помине не было.

Гервасий Аникеевич схватился за голову: ссадины, полосы на спине запеклись уже ледяными игольчатыми струпьями — человек замерзает! Дочка! Донечка!.. Что делать? Пневмония! Смерть…

Марина снова села в снег.

— Не пойду! — Это были ее первые слова: потрескавшиеся, обметанные и обмерзшие губы наконец разомкнулись. — И жить не буду.

И тут — Марина зарыдала:

— Проклятые, проклятые, проклятые!..

Гервасий Аникеевич облегченно вздохнул: раз слезы, значит, и тело живо, и жива еще душа. НЕ ступор — психический и нервный паралич, не каталепсия, только временный шок… и он уже миновал. Теперь — спасать внутренние органы и какого–нибудь, какого–нибудь антисептического средства, хотя бы карболки…

Гервасий Аникеевич махнул рукой — условия ведь не обычные, а чрезвычайные — сбросил пиджак, снял сорочку и надел на дочь.

— Не пойду… — прошептала еще Марина.

Рыданья сотрясали ее избитое, окровавленное тело.

— Ненавижу!

Это было понятно доктору Драгомирецкому. Он тоже, кажется, начинал ненавидеть.

ДВАДЦАТЬ ВТОРОЕ ЯНВАРЯ

1

Опорный пункт восстания — «Арсенал» — пал, отступили подольские, рассеялись шулявские, но Киев продолжал бороться.

Теперь боевые действия сосредоточились на железной дороге и вокруг нее.

На Посту Волынском железнодорожники разоружили эшелон артиллерии — и в Главных мастерских появилось теперь шесть новых орудий с изрядным боеприпасом. Главные мастерские открыли ураганный огонь по гайдамацким батареям на Черной горе. Группа Ветрова все еще удерживала прилегающие к пассажирскому вокзалу улицы и не раз кидалась в атаку на позиции в Ботаническом. Киев–второй отбивался от Лысой горы.

Однако по всему городу хозяйничали «вильные козаки», сечевики–гайдамаки.

Прежде всего они бросились на авиапарк — дотла разгромили все, что оставалось еще не разгромленным. Потом гайдамацкие сотни растеклись по улицам. Громили каждый завод и каждую мастерскую. Потом пошли прямо по домам. Заходили и приказывали показать руки. Если на руках были мозоли, выводили и тут же у стенки дома, расстреливали.

Это была «варфоломеевская ночь», но стоял белый день, и столица криком кричала в десятках кварталов, от Днепра до Зверинца, от Ботанического до урочища Репяхов яр.

Боженко отходил не спеша — отступая, отдавал квартал за кварталом только после очередной гайдамацкой атаки. Одиннадцать кварталов — одиннадцать атак… Отдал Прозоровскую, отдал Совскую, Деловую, Полицейскую… Отдал Предславинскую, Васильковскую, Лыбедскую…

Отдавал так: ни углу ставил пулемет, подпускал оголтелых гайдамаков на сорок шагов и тогда скашивал первый ряд — на каждую атаку тратил всего полпулеметной ленты. Затем — скорей в подворотню, дворами, садами — отходил еще на один квартал назад. Скосить гайдамаков таким образом удавалось больше: и в профиль, и в лоб. Недаром Василий Назарович дослужился в царской армии до фельдфебеля.

На Бульонной Боженко остановился у скособочившегося домишки в три окна и заплакал.