Ревет и стонет Днепр широкий

Группу железнодорожников, захватившую было кварталы от вокзала до самого Бибиковского и до Галицкого базара, гайдамаки и «вильные козаки» отрезали. Остался лишь заслон — вот здесь, поблизости, на Безаковской и у Степановской…

— А Ветров?

Ветрова на Назарьевской окружили. Всю группу отвели в Ботанический сад и под обрывом расстреляли.

— Ревкому… ревкому… — бормотал связной, — тоже надо отсюда уходить… поскорее… Гайдамаки сейчас будут здесь…

Лаврентий отпустил Иванова. Гамарник тоже отошел. Остальные застыли кто где был.

Значит…

Значит, вокзал вот–вот тоже перейдет и руки во сто раз преобладающих сил врага. У железнодорожников останутся только Главные мастерские, поливавшие сейчас артиллерийским огнем Ботанический — основную артиллерийскую базу Центральной рады… Ну еще те, что отошли к Посту Волынскому. И те, что отстреливаются на Байковой горе. Потому что на Демиевке… на Демиевке враг тоже осиливает: демиевцы с железнодорожниками и боженковцами отошли к Голосееву, а… может быть, и дальше…

У восставших оставалось сил уже совсем мало, и были они раздроблены: разбиты на крошечные группки там и тут… Разве сведешь в один фронт Голосеево, Пост Волынский и Куреневку?.. А Главные мастерские в кольце. Главные железнодорожные мастерские — опорный пункт, второй — киевский «Арсенал» январского восстания — тоже были в осаде и лишь отстреливались из орудий и пулеметов. Надолго ли им хватит боеприпаса? И людей?..

— Что будем делать, Андрей?.. — тихо спросил Гамарник. Он был теперь председателем Киевского комитета большевиков. Он был и председателем городского ревкома — он бы и должен сказать, что делать. Но язык у него не поворачивался сказать то, что… было неизбежно…

— Что будем делать? — спросил и Картвелишвили.

Стрельба со стороны Степановской заметно приближалась. Треск гайдамацких пулеметов доносился от Галицкого базара. Но винтовки с нашей стороны уже отвечали с Жилянский. И с Мариино–Благовещенской — с другой стороны: от Ботанического, ликвидировав и расстреляв героическую группу Ветрова, гайдамаки тоже пошли в наступление.

Минуту все молчали — словно прислушиваясь; да что там прислушиваться к выстрелам в бою: прислушивались к собственным мыслям, к страшной мысли, одной страшной мысли, которая оставались теперь единственной…

Еще час, ну несколько часов, ну день до вечера — и все разрозненные, окруженные, обессиленные семидневными боями, обескровленные и оставшиеся без боеприпасов группы восставших будут… истреблены поодиночке.

— Бессмысленно… — начал было кто–то и сразу умолк.

— Не имеем права, — заговорил другой и тоже осекся.

— Безрассудная трата сил…

Иванов поднял голову и посмотрел на товарищей. Это уже не был безумный взгляд. В глаза застыли та же скорбь, тот же гнев и отчаяние: но смотрел он уже осмысленно. И твердо

— Да! — решительно и резко сказал Иванов. — Да! Это правда, товарищи. Должны признать… поражение. — Он не сдержался и еще раз почти простонал: — Опять — поражение!.. — Но тут же овладел собой. — Однако, просто… толкать на смерть товарищей… отдать на полное уничтожение весь трудовой Киев… невозможно, нельзя!.. Бой надо прекратить. Немедленно… До времени…

Последние слова — «до времени» — Иванов уже произнес едва слышно.

— Все… все по районам, товарищи, — пробиваемся к нашим и передаем решение ревкома: не сдаваться, но… разойтись.

3

Вот тогда–то и влетел на полной ходу — из Дарницы на железнодорожный мост — бронепоезд.

Собственно, был это не бронепоезд, как мы его себе обычно представляем: весь закованный в броню, с башнями, во все стороны грозно нацелившими длинные жерла орудий. Были это две обыкновенные угольные платформы–контейнеры, правда — пульманы на четырех осях, а между ними, будто втиснутый ненароком, паровозик «OB», из–под товарных маршрутов второго класса. Борты контейнеров изнутри заложены были шпалами и мешками с балластом, вперед, по ходу поезда, и назад, вслед глядели две полевые трехдюймовки, а по бортам густо, чуть не впритык друг к другу торчали тупые рыла пулеметов «максим».

Весь правый бок обоих вагонов так и полыхал — даже среди белого дня видно — частыми вспышками пулеметного огня. Самодельный бронепоезд всем правым бортом, из двух десятков пулеметов, поливал свинцом берег Днепра, Набережную, забитую гайдамаками.

Бронепоезд гнался по пятам за петлюровскими частями, шедшими с фронта на подмогу Центральной раде, еще от Нежина, и теперь, под самым Киевом, врезался в тылы противника.

Эти был броневой поезд черноморским моряков, телеграммой Ленина вызванных с юга Киеву на помощь: триста матросов боевой эскадры, триста севастопольских братанов — тех самых, что летом искупали адмирала Колчака в море, а потом дали ему по загривку и выгнали из своей эскадры. Тех самых, что позже тяжко корили себя, зачем отпустили анафемского адмирала к чертям собачьим на все четыре стороны, а не кок–нули его тогда на месте и не заякорили на глубокой воде. Теперь они поклялись Колчака догнать где бы он ни был, и таки заякорить. А с ним — всю контру и мировую буржуазию с капитализмом вкупе.