Ревность

Вскоре после этого эпизода я прочла в МемуарахСимоны де Бовуар «Историю Луиз Перрон», и эта история разъяснила мне некие странные явления психики. Я не стану сравнивать свой случай со случаем этой женщины, который Бовуар определила как «трагедию»! В желании уйти от действительности Луиз Перрон, тридцатилетняя девственница, которую соблазнили и бросили, развила в себе настолько серьезный психоз, что попала в больницу. Но она обладала умом и, как говорит Бовуар, могла назвать свое поведение «комедией», уверяя, что больше не будет «разыгрывать из себя мартышку», но в тот самый момент, когда ей требовалось принять какое-то конкретное решение, чтобы выйти из этого положения, она с хохотом заявляла, «что это тоже [была] комедия!». Она призналась Симоне де Бовуар, что испытала «нечто вроде раздвоения личности», добавив, что «было ужасно и жестоко увидеть себя со стороны». Значит, существуют такие психические состояния, когда человек имеет, как минимум, две ипостаси, причем каждая из них обладает собственным сознанием, позволяющим судить вторую, но при этом от них не отделяется третье сознание, в какой-то мере промежуточное и более высокоразвитое, чтобы решить, какая из этих ипостасей лучше или не столь отвратительна, как другая.

Чаще всего я реагировала на реальную угрозу тем, что переводила разговор на какую-то близкую мне тему. Как, например, в тот раз, когда мы вдвоем довольно мирно ужинали в нашем любимом ресторане в Венеции перед закрытием, когда почти все посетители уже разошлись. В конце ужина мне показалось, что, говоря обо мне и упомянув, по памяти, как я была тогда одета, Жак имел в виду совсем другую женщину. На глаза навернулись слезы, и, чтобы не разрыдаться перед наблюдавшей за нами официанткой, а главным образом чтобы предотвратить зреющую в Жаке вспышку гнева, я произнесла несколько дежурных слов. Тональность изменилась за долю секунды. Вместо готовой в любую секунду разыграться семейной сцены завязался самый обычный разговор. Инстинктивно я как бы нажала на пульт управления, и словно по волшебству очень высокий голос, как, например, закадровый голос в рекламе, заглушил плаксивую героиню из старой мелодрамы. Даже моя манера говорить указывала на произошедшую во мне резкую перемену. Я прислушалась к себе: я говорила подчеркнуто громко, громче, чем обычно, мой голос резонировал в голове. Тем не менее еще несколько мгновений я повторяла ни к чему не обязывающие слова, сосредоточив на них все внимание, и такая передышка отодвигала угрозу кризиса. Правда, мне не всегда удавалось пресечь его полностью, а только ослабить. Жак не комментировал. Он тоже ждал, пока это пройдет.

И наоборот, в тот раз, когда нужно было понять, почему Жак дважды смотрел один и тот же фильм, я вовсе не подозревала, что у него были особые отношения с этой подругой. Не потому, что это предположение казалось неправдоподобным — подруга не была ни уродливой, ни неприятной. Но я слишком хорошо ее знала, она была достаточно близка со мной и, как мне казалось, лишена той ауры, благодаря которой могла бы попасть в тайный мир, где обитал Жак. Но, однако, я не могла себе представить, чтобы Жак, ни с того ни с сего, стал бы приглашать ее в кино в мое отсутствие, или что фильм так ему понравился, что он хотел, чтобы я тоже его посмотрела, и, опасаясь моей подозрительности, скрыл от меня, что уже видел его. Он не предполагал, что его скрытность выведет меня на след гораздо более серьезной, почти непостижимой тайны, чем связь с моей подругой, — и, к тому же, гораздо более увлекательной!

* * *

Мы часто гостили в Прадье. Дом напоминает детский рисунок: дверь с крылечком в центре фасада, с каждой стороны по два абсолютно симметричных окна, ряд окон выше этажом, покатый скат крыши. Мне нравилось там жить. Каждый занимался своим делом: Бернар рисовал у себя в мастерской, отделенной от дома просторной лужайкой, углублявшейся к центру наподобие небольшого котлована; его жена Мартина, которая по работе большую часть времени проводила в Париже, сновала по дому, наводя порядок; Жак читал, летом — в саду, зимой — возле большого камина на кухне; я работала в комнате, именуемой «фиолетовой», которую нам обычно отводили, сидя за столом, покрытым индийской шалью. Перо моей ручки цеплялось за ткань, если я не подкладывала под рукопись несколько листов плотной бумаги.