Ревность

Комната была расположена над кухней. К вечеру, когда Бернар, а за ним и Мартина присоединялись к Жаку, их разговоры, громкие переливы голоса Бернара, более ровный и тихий голос Жака, надтреснутый голос Мартины и общие взрывы смеха отчетливо доносились до меня через перекрытия. Когда они слушали новости, то их голоса сливались со звуками, доносившимися из телевизора. Затем начинали греметь кастрюли в кухне. Это был такой же волшебный мир, как тот, что открылся Принцессе, когда у нее под ногами разверзлась земля и она увидела кухню, где суетились люди и по приказу Рикке-с-хохолком шла подготовка к свадьбе. Меня звали к столу. Мы договорились, что я не участвую в приготовлении еды. Я была на положении школьницы, которую не отвлекают, когда она занимается. Впрочем, эти звуки не мешали мне сосредоточиться. Наоборот, благодаря им я чувствовала себя очень уютно, мое добровольно-принудительное профессиональное затворничество также доставляло мне радость. Однажды я заболела и должна была несколько дней пролежать в постели. Мой слух улавливал отголоски веселой и насыщенной жизни, проходившей этажом ниже, и, испытывая ту же тихую радость, я наслаждалась своим неучастием в ней. Мне было так хорошо в четырех темных стенах фиолетовой комнаты, и одновременно я была так поглощена своей работой, своим одиночеством и время от времени доносившимся шумом, производимым любимыми людьми, что продолжала мысленно оставаться в этой комнате, испытывая ностальгию из-за того, что должна поместить в нее Жака и Бландин, спящих здесь вместе.

Рядом с фиолетовой комнатой находилась другая, побольше и посветлее, — «синяя комната». Странно, но мы почему-то почти никогда там не жили. Когда я наконец переварила эпизод с вырванной страницей, несколько обрывочных фраз, которыми Жак подводил итог своим ночам с Бландин, стали основой для видения, к которому я все чаще прибегала теперь при мастурбации. Все происходило именно в синей комнате. Я представляла, как они лежат здесь в кровати, изголовье которой размещается в алькове. Так что, отказываясь впустить Бландин в фиолетовую комнату, я, тем не менее, отводила ей место в кровати в синей комнате! Всякая жизнь в сообществе, начиная с группы, насчитывающей лишь двух участников, имеет неприятную тенденцию наделять каждого из них строго определенным местом: каждый садится на один и тот же стул за обедом, ложится на одну и ту же сторону кровати и дома, и в гостинице. В действительности, я никогда не ныряю в незнакомую постель, если внутренне не откажусь от этих неосознанных и редко нарушаемых привычек. В стенах, с границами которых мы уже смирились, они, помимо всего прочего, вынуждают нас идти по собственным следам, точно попадать ягодицами в отпечатки своих же ягодиц на простыне, каждый раз располагать свое тело на том же самом месте по отношению к другим телам. Нам кажется, будто мы перемещаемся в пространстве, тогда как большую часть времени мы лишь проскальзываем в невидимые тоннели, которые наше тело, подобно слепому термиту, прорыло там. И хотя меня раздражает этот ребяческий детерминизм, но сила его такова, что даже в своих фантазмах я не могла помешать себе укладывать Жака в кровать на его привычное место, а Бландин, соответственно, на мое. Более того, Бландин часто принимала свойственную мне позу: лежа на левом боку, напоминая очертаниями ружейный затвор. Жак прижимался к ее спине и ягодицам — это моя излюбленная поза, а он охотно подчинялся моим требованиям.