Революция

28 апреля 1795

Правду говорят, что король был глупцом. Высокомерный и нерешительный, он чересчур вольно обращался с государственной казной, но его главный изъян был даже не в этом — а в том, что он ничего не умел предвидеть.

Слуга каждое утро подавал ему исподнее и каждый вечер помогал ему разоблачиться. В его дворце было две тысячи окон и серебряные канделябры. И картины в отхожем месте. У него попросту не возникало нужды что-либо предвидеть.

Когда ему попадался на глаза тощий как смерть ребенок посреди пересохшего поля или доводилось услышать плач нищей матери, склонившейся над маленькой могилкой, — он всегда мог утешить себя излюбленным доводом августейших особ и прочих баловней судьбы: если ребенок голоден, мать скорбит, а монарх сыт и доволен, то ничего не поделаешь: такова воля Господня.

Но даже теперь у меня нет к нему ненависти, потому что я знаю: он никому не желал зла. Не станешь же бить собаку просто за то, что она не кошка. Король родился королем и не мог этого изменить.

Его не единожды предупреждали. Но он не слышал. Несколько раз собирал солдат и грозился проучить зарвавшийся парижский сброд. Иногда заговаривал о том, что хорошо бы переехать всем двором в какой-нибудь безопасный городок, где удобнее держать оборону. Но он так ничего и не предпринял. Не совершил ни одного поступка. Даже беспорядки, начавшиеся в городе, не заставили его пошевелиться, даже собрание Генеральных штатов, даже клятвы, прозвучавшие в зале для игры в мяч. Четырнадцатое июля 1789 года — и то не подтолкнуло его к действию.

В тот день цены на хлеб в Париже взлетели до небес, и поползли слухи, что враги стягивают к городу войска. Тысячи возмущенных и испуганных парижан собрались в Пале-Рояле, где Демулен взобрался на стол и призвал всех взяться за оружие и защищать себя и свою свободу. Толпа хлынула на штурм Бастилии — крепости, куда любого могли заточить без суда и следствия, — и разграбила ее арсенал. Это был знак тревожный и недвусмысленный, тут даже безмозглая деревенщина сообразила бы, к чему все идет. Однако король в тот вечер не написал в своем дневнике ни строчки. Я слышала, как королева в смятении рассказывала об этом одной из фрейлин.

В последующие дни мы узнали из газет, что армия оборванцев Демулена захватила Бастилию, и весь Париж, включая бедняков и богачей, праздновал ее падение. Мужчины и женщины — от прачек до герцогинь в шелках — отковыривали камни от стен старой крепости и сбрасывали их с крепостного вала.

Лето продолжалось. Ропот в Париже становился все громче. Рабочие Сент-Антуана, в своих красных «колпаках свободы» и холщовых штанах, длинных и широких, вышли на улицы и принялись нападать на всех, кто одет побогаче. Булочников, у которых не было хлеба, выволакивали из лавок и избивали. Антироялистскую пьесу «Карл IX» встретили стоячей овацией. Старый мир медленно, но верно разваливался, но королю ни разу не пришло в голову, что его королевское величество тоже может погибнуть под обломками.

В августе Ассамблея решила, что дворяне обязаны платить налоги и более не имеют права требовать дань у крестьян: был издан документ под названием «Декларация прав человека и гражданина».

Я впервые об этом услышала, когда заходила в гости к своим. Мы сидели и завтракали. Я рассматривала их по очереди и дивилась, как сильно они изменились: братья порозовели и стали плотными, как гуси. Мать была одета во все чистое и без конца улыбалась. Моя дурная сестрица родила такого же дурного младенца. Каждый из нас вжился в новую роль, и в целом все были довольны. Все, кроме отца. Он вздыхал, ворчал и хотел в Париж — посмотреть, что там сейчас ставят. Хотел снова писать для театра.

Мать сказала ему:

— Нужен тебе Париж — отправляйся один. С какой стати нам переезжать, когда у нас здесь такой кров и такой стол?

— Мясные кролики так же рассуждают, — пробурчал он.

Когда мы допивали кофе, с улицы донеслись крики мальчишек-газетчиков. Отец выбежал купить газету и, едва заглянув в нее, бросился к нам.

— Послушайте! Послушайте! — кричал он, спотыкаясь на бегу. — Мы свободны! Франция свободна!

Мой дядя мастерил шатер для нового балагана.

— От чего это мы свободны? — спросил он.

— От тирании! Ассамблея составила документ, в котором перечислены права человека. Они требуют, чтобы король его признал! — задыхаясь от волнения, отвечал отец. — Там написано… Гэсподи, поверить не могу! Там написано, что у каждого человека есть право на свободу, на собственность и на безопасность. И что никого нельзя угнетать. Все люди равны!

— Тсссс! Нас всех арестуют! Это же измена — такое говорить! — прошипела бабушка.

— Нет, мама, послушай! — возразил отец. — «Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах». Поразительно! Рене, у нас с тобой такие же права, как у короля!

— А что насчет женщин? — спросила тетка. — Они что-нибудь написали о правах женщин?

— Да при чем тут женщины, Лиз! — поморщился отец. — Тут же ясно написано: «Декларация прав че-ло-века!» — Он указал ей на заголовок. — А вот еще, Рене, ты только послушай… Статья третья. «Источником суверенной власти является нация. Никакие учреждения, ни один индивид не могут обладать властью, которая не исходит явно от нации».

— Что это значит? — не поняла тетка.

— Что король правит не по воле Бога, как нам всегда талдычили, а по воле народа. Рене, да прекрати ты стучать молотком! Послушай лучше: статья одиннадцатая, наиважнейшая. «Свободное выражение мыслей и мнений есть одно из драгоценнейших прав человека; посему каждый гражданин может свободно высказываться в устной, письменной или печатной форме».

Он пребывал в большом волнении, и в его глазах стояли слезы.

— Почему вы не ликуете? — спросил он, оглядывая по очереди наши лица. — Почему не плачете от радости? Или не понимаете, что мы теперь можем ставить пьесы, не опасаясь королевских цензоров? Мы можем сочинять и играть все, что пожелаем.

Дядя, вопреки обыкновению, молчал. Он перестал мастерить шатер и смотрел куда-то за окно. Взор его был рассеян и тревожен, словно он видел что-то, чего нам было не разглядеть.

— Рене, неужели и ты не понял? — волновался отец. — Это же начало — начало чего-то замечательного.

Дядя повернулся к нему.

— Верно, Тео, это начало, — кивнул он. — Начало конца.