Революция-20

Эронс раздраженно смотрел то на него, то на меня. Наконец он пожал плечами:

— Если вы настаиваете.

— Мы поговорим об этом на следующей неделе, — сказала я. Я так устала, что даже смотреть на него мне было трудно. Я встала и улыбнулась моей девочке. «Бедный ребенок, — подумала я. — Так довольна и так этому радуется. Ни малейшего понятия, на что ее толкают».

Эронс, разумеется, ей никогда этого не скажет.

Когда они ушли, мы с Лэмбертсоном прогулялись у лагуны. Был тихий прохладный вечер; у берега возились утки.

Каждый год утка приходила сюда со своими выводками и подводила утят к воде. Они никак не хотели следовать за ней, и тогда она сердилась и щелкала клювом, то и дело возвращаясь назад, чтобы подтолкнуть какого‑нибудь лентяя.

Мы долго стояли у берега и молчали. Лэмбертсон поцеловал меня. Это был наш первый поцелуй.

— Мы можем сбежать отсюда, — прошептала я ему на ухо. — Мы можем сбежать от Эронса, от Центра, от всех — куда глаза глядят.

Он покачал головой:

— Не надо, Эми.

— Мы можем! Я встречусь с доктором Кастером, и он скажет, что все хорошо; я знаю, что он это скажет. Мне больше не нужен будет Центр, и никто мне не будет нужен, кроме тебя!

Он не отвечал. Но я знала, что он и не мог ничего ответить.

Пятница, 26 мая. Вчера мы ездили в Бостон к доктору Кастеру. Кажется, все кончено. Теперь я даже не могу вообразить, что еще можно что‑либо сделать.

На следующей неделе приезжает Эронс, и я буду работать с ним по плану, который он разработал. Он считает, что нам предстоят три года работы, прежде чем можно будет что‑либо опубликовать, то есть, когда мы будем уверены в полном развитии пси‑потенциала у латентов. Может быть, — мне все равно. Возможно, за три года я смогу увлечься, так или иначе. Смогу, наверное, — все равно мне больше ничего не остается.

Анатомических нарушений у меня нет — доктор Кастер был прав. «Отличные глаза, красивые серые глаза, — говорит он, — зрительные и слуховые нервы в полнейшем порядке. Нарушение не здесь. Оно глубже. Так глубоко, что уже ничего не исправишь».

«Ты теряешь то, чем не пользуешься», — вот что он сказал, извиняясь за грубость формулировки. На мне это, как клеймо. Давным‑давно, когда я еще ничего не знала, «пси» было настолько сильным, что начало компенсироваться, вбирая в себя опыт чужих восприятий, — такая копилка богатых, ясных, оформленных впечатлений, с которой не было необходимости иметь свои. И поэтому кое‑что осталось во мне, как крючки, на которые ничего не ловится. Теория, конечно, но иначе не объяснить.

Но разве я не права в том, что все это я ненавижу? Больше всего на свете я хочу увидеть Лэмбертсона, увидеть, как он улыбается и раскуривает свою трубку, услышать его смех. Я хочу знать, что такое на самом деле цвет, как на самом деле звучит музыка, не пропущенная через чьи‑то уши.

Я хочу увидеть закат, хотя бы раз. Хотя бы раз я хочу увидеть, как утка ведет своих утят к воде. Вместо этого я вижу и слышу то, что не дано никому другому, и тот факт, что я слепая и глухая, как пень, не имеет никакого значения. В конце концов, я всегда была такой.

Может быть, на следующей неделе я спрошу Эронса, что он об этом думает. Интересно будет узнать, что он скажет.

Пер. Г. Палагуты

Холщовый мешок

Телефон зазвонил как раз в тот миг, когда Джо Бейкер сел в ванну. Он выругался и, разбрызгивая воду, помчался в развевающемся купальном халате к своей небольшой, убого обставленной комнате, которая находилась в самом конце коридора, и сорвал с этого треклятого аппарата трубку. У его уха колокольчиком зазвенел голос Дженни; раздражение как рукой сняло, но от дурного предчувствия дважды сильно стукнуло сердце.

— Что‑нибудь случилось?

— Да ничего особенного. — В голосе Дженни слышалась искренняя теплота. — Просто придется задержаться на работе, вот и все. На час или чуть дольше — пока не знаю. Френки вбил в голову, что именно сегодня вечером необходимо закончить инвентаризацию.

— Тогда, значит, в девять? Я тебя там встречу.

— Идет. К этому времени мы должны все закончить, да и я проголодаюсь.

— Вот и гульнем — сегодня нам сам черт не помеха.

Когда он повесил трубку, в ушах еще две‑три секунды звучал смех Дженни. Прищурившись, Джо с неприязнью оглядел свою комнату. Надо как‑то убить этот лишний час…

Из окна был виден весь город. Какое‑то время Джо разглядывал его, потом отвернулся и позволил мыслям уплыть в недалекое прошлое, восстанавливая в памяти первое впечатление от городка, которое сложилось в тот день, когда шесть недель назад он на ходу соскочил здесь с товарного поезда.