Революция. От битвы на реке Бойн до Ватерлоо

Стали возрождаться давно забытые форматы времен Елизаветы и Стюартов. Так, в 1728 году в Старом театральном балагане на Боулинг-Грин-стрит в лондонском районе Саутуарк ставили оперы и устраивали «развлекательные танцевальные представления гротескных персонажей». В том же театре можно было посмотреть увлекательнейшее представление о преступнике и беглеце Джеке Шепарде, а также «драматические оперы» и «музыкальные фарсы». Несколько театральных балаганов располагались во дворе гостиницы «Джордж-инн» на Боро-Хай-стрит и у ворот госпиталя в Смитфилде. В выпуске газеты Daily Advertiser от 22 октября 1776 года сообщалось, что «восхитительный Патагонский театр открыл двери Большого зала в Эксетер-чейндж», представив вниманию публики небольшую комическую оперу «Мидас» (Midas) и пантомиму «Чародей» (Enchanter). Со временем эти театральные площадки потеряли интерес зрителей, пришли в упадок или сгорели. Однако они напоминают о том, что некогда в Лондоне бурлила театральная жизнь. К началу 1726 года театральные афиши приглашали посмотреть около 36 постановок.

Всем правила конъюнктура; шутки и реплики героев были сплошь на злобу дня, аллюзии – прозрачны и бесхитростны, а объектами сатиры становились такие феномены современности, как методисты или спекулянты, чьи махинации приводили к возникновению экономических пузырей. Люди ходили в театр, чтобы узнать последние новости и собрать сплетни, источником которых служила не только сцена, но и зрители. Для постановок использовались любовные истории, мелодрамы и то, что впоследствии начнут называть «варьете».

Публика привлекала не меньше внимания, чем сами актеры; толки и пересуды в зрительном зале не умолкали ни на минуту, порой на фоне этого гомона актеров было едва слышно. В партере ели сливовые пироги и свистели в свистульки, если не нравилось происходившее на сцене; такие звуки получили название «кошачьи вопли». Театральное представление всегда было событием, на которое жители города приходили, чтобы хорошенько рассмотреть друг друга, а также узнать о том, как выглядит их мир со стороны, на сцене. Это был поистине коллективный опыт. Освещение в зрительном зале было ярче, чем дневной свет, а зрители несли на себе печать лондонской толпы, демонстрируя многие присущие ей черты – нередко вспыхивали настоящие беспорядки из-за цен на билеты или выступлений зарубежных артистов. Бывало, в помещении театра устраивались погромы, особенно после того, как управляющий выходил на сцену и просил тишины.

В театральном мире XVIII века зритель сам нередко становился актером. Известные завсегдатаи театра были притчей во языцех. Например, один зритель верхнего яруса галерки в знак одобрения действия на сцене стучал дубовой тростью по скамье или стенам, так что его слышал весь театр. По словам Джозефа Аддисона, это был «никому не известный крупный чернокожий мужчина», которого вскоре стали называть «сундучник с верхней галерки». Аддисон упоминает еще одного «красавчика без царя в голове», который имел обыкновение, выбравшись из боковой ложи, запрыгнуть на сцену прежде, чем поднимался занавес; там он нюхал табак, размахивая шпагой, делал несколько выпадов перед занавесом, а затем поворачивался к зрительному залу. «Тут он завладевал вниманием публики, начинал беспорядочно кланяться и улыбаться, демонстрируя свои местами и правда белоснежные зубы. После этого он удалялся за кулисы, однако еще не раз во время представления можно было лицезреть, как он нет-нет да и высовывался на сцену».

Нехватка театров в столице означала, что несколько новых зданий было построено без королевской лицензии. Как известно, спрос рождает предложение. Так появились два театра на улице Хеймаркет: в 1705 году свои двери открыл оперный театр, а в 1766 году – варьете. Третий театральный зал появился на Айлифф-стрит в Уайтчепеле в 1727 году; в 1703 году неподалеку от этого места уже был учрежден театр, который в 1732 году пережил второе рождение. Таким образом, лондонский район Уайтчепел стал вторым домом английской драмы. Театры, не имевшие лицензии, получали неписаное разрешение развлекать публику при одном условии: их тут же закроют, если постановки будут сопровождаться серьезными правонарушениями.

Акт о театральных лицензиях 1737 года (The Licensing Act), согласно которому все пьесы следовало отправлять на проверку лорду-камергеру, оказал сильное влияние на театр. Со сцены исчезли любые намеки на непристойные шутки или богохульства; о политической сатире теперь тоже можно было забыть. Оказавшийся на грани исчезновения театр XVIII века дал начало морализаторской и сентиментальной драматургии, которая призывала к праведным чувствам и мыслям. Как говорит Дэнгл в пьесе Шеридана «Критик, или Репетиция одной трагедии» (The Critic; 1779): «А по-моему, вся беда в том, что публика стала чересчур щепетильной. Не то что двусмысленной шутки или остроты, даже игривого намека не допускает. Покойникам и то достается – Конгрива и Ванбру берутся исправлять»[165].