Революция отвергает своих детей

Потом я понял, почему всех этих людей так внезапно сделали «немцами» и теперь везли в направлении Кзыл–Орды. Дело в том, что в январе 1939 года в Советском Союзе была произведена перепись населения. Рядом с графой «подданство» была графа «национальность». Ее можно было заполнить по собственному усмотрению: либо по традиции предков, либо по чувству принадлежности к какой‑либо национальной культуре.

Многие советские граждане, не задумываясь, вписывали эту графу «немец» или «немка». Им и в голову не могло придти, что это когда‑то решит их судьбу. Теперь эти люди, не знавшие ни одного немецкого слова, сидели в товарном вагоне как «немцы» и ехали навстречу неизвестному будущему…

Я присоединился вскоре к «настоящим немцам»: это были немецкие коммунисты, которые боролись в Испании в интернациональных бригадах и после победы генерала Франко эмигрировали в 1939 году в Советский Союз. Теперь они в качестве «неблагонадежных» немцев, заняли места в этом составе…

Среди них была жена писателя–коммуниста Альберта Готоппа и его две дочери — Кэта и Герда; дочь коммуниста Альфреда Зикерта — Ирмгард Зикерт. Ее отец сражался в рядах интернациональной бригады, а во время этой войны был интернирован в Швейцарии. Ирмгард прибыла в Советский Союз еще в 1934 году и училась, как и я, в институте иностранных языков.

В этот первый вечер у нас было довольно унылое настроение. Три испанских бойца начали было петь шумные, веселые песни.

— У вас, кажется, несмотря на все — хорошее настроение, — заметил кто‑то.

— Это юмор висельников! — последовал ответ одного из певцов.

Я хорошо понимал, что творилось в их душе. В течение десятков лет они, не щадя сил, верно служили партии: рисковали жизнью в боях в Испании, а теперь в переполненном товарном вагоне их насильно везли в отдаленные районы Средней Азии.

Я задумался и над своим собственным положением. Вчера еще московский студент, сегодня сидел я в вагоне под стражей и, покинув Москву, расставшись с друзьями, направлялся в дальнюю Кзыл–Орду…

Как это ни странным покажется западному читателю, но я не чувствовал ни ожесточения, ни злобы. Наоборот, я стремился это переселение даже как‑то оправдать.

Конечно, говорил я сам себе, это весьма неприятно, когда меня, честного комсомольца, отправляют как «неблагонадежного» в охраняемом товарном вагоне в Среднюю Азию. Разумеется, думал я, это бесконечно тяжело, особенно для тех товарищей, которые всю свою жизнь служили партии и, вот, теперь, в виде благодарности получили за это ссылку… Но, в сущности, разве можно было в эти трагические дни приближения нацистских войск иметь достаточно времени для справедливой классификации благонадежности каждого из нас?

Мы медленно тащились по российским равнинам. Часто подолгу стояли на перегонах. Впрочем, времени у нас было достаточно.

Первые города, до которых мы добрались, были Ряжск и Моршанск, юго–восточнее Москвы. Они в какой‑то мере производили мирное впечатление.

Но вскоре картина изменилась. На шестой день нашего путешествия мы прибыли в Пензу (около 550 километров к юго–востоку от Москвы). Здесь повсюду — на вокзале, на лестницах, на улицах и площадях — сидели и лежали тысячи людей — беженцы и эвакуированные из западных областей России. Несмотря на приказы и требования немедленно расселять этих людей по домам, местные власти были не в состоянии справиться с нахлынувшим потоком эвакуированных. Поэтому люди вынуждены были оставаться просто на улице, утешая себя надеждой, что вот–вот представится возможность втиснуться в какой‑нибудь поезд, который повезет их дальше на восток.

Но это была тщетная надежда. Поезда приходили в Пензу переполненными. Люди жили на вокзале и под открытым небом неделями, пока, наконец, их не размещали в колхозах близлежащих сел и деревень.

Поздно вечером поехали мы дальше по направлению к Сызрани и Куйбышеву, глубокой ночью мы прибыли в Куйбышев. Я хотел было выйти из вагона, но наш состав стали переформировывать.

Охрана, обычно довольно равнодушная, на этот раз возбужденно сновала взад и вперед.

— Вагоны оставлять запрещено!

— А воды принести можно?

— Нет, нельзя выходить даже за водой. Никто не смеет выйти из вагонов, пока мы стоим на этой станции. Нарушителей приказа ждет суровое наказание.

Спустя несколько недель, когда мы уже жили в Средней Азии, нам стала известна причина такой строгости в Куйбышеве: в это время здесь полным ходом шли приготовления к переезду из Москвы правительства, министерств и иностранных посольств.

Вместе с ними прибывали в Куйбышев только сотрудники этих учреждений и очень немногие привилегированные лица.

После того, как мы миновали Куйбышев, наша поездка приобрела более ускоренный темп, и мы воспряли духом. Многие сидели, склонившись над картами… Было ясно, что существует только одна возможность попасть из Куйбышева в Кзыл–Орду: двигаясь в юго–восточном направлении через Чкалов, Актюбинск и Аральск.

Все чаще наши разговоры касались будущей жизни в Кзыл–Орде.