Резидент галактики

– Задела булавку… – Норма отсосала кровь из пальца, потом достала булавку и, внимательно ее осмотрев, протянула Джорджу.

– Тебе это ничего не напоминает?

– Ты хочешь сказать…

– Это не моя булавка.

– Думаешь, это «клоп»?

– Уверена. – Норма внимательно вгляделась в заднее стекло автомобиля. – Езжай быстрее. За нами «хвост».

– Вот, возьми на всякий случай, – Джордж достал из ящичка «люгер» и протянул Норме. – Когда приблизятся – стреляй по скатам. А я пока вызову по радио помощь. Наши должны быть где-то поблизости.

Одной рукой ведя машину, Джордж левой рукой поднес ко рту микрофон и потому не успел отреагировать на тупорылую морду броневика «Феррет», который неожиданно появился из-за поворота. Получив сильный удар по капоту, «ситроен» вылетел на обочину и свалился в кювет.

* * *

– Лучо, милый… – шепчет Бланка чуть слышно.

Он не спит. Он работает при свете ночного фонаря. Пишет, торопится, пряди волос падают на его высокий лоб, на глаза, горящие неестественным, почти фосфорическим блеском. Они всегда так неистово загораются, когда он выступает с трибуны или сочиняет какое-нибудь «Воззвание к странам и народам» или очередной «Манифест Анархии». Наверное, потому, что он гений. У всех гениев такие горящие глаза. Бланка вспоминает пылающий взгляд Гарибальди с дешевой литографии над кроватью отца, неистовый взор Страдивари с книжной обложки, сияющий искупительной кротостью взгляд Христа с картины в их деревенской церквушке – и сердце ее переполняется гордостью за Лучо. Ее Лучо.

Политика, философия, политэкономия – вот к чему пылал он нежной страстью. Всем этим наукам он отдавался с восторженной пылкостью монаха, впервые изведавшего восторги плотских утех. Он с упоением изобретал модели различных обществ и смело сметал их дыханием кризисов, как карточные домики.

Бланка даже немного ревновала его к политике. Увы, с ней он был совершенно другим. Методичным, спокойным, уравновешенным, до отвращения искусным и неторопливым в любви. Взгляд его даже в кульминационные моменты их близости оставался холодным и бесстрастным, даже чуть насмешливым. Он слегка улыбался, слыша томные стоны, непроизвольно вырывавшиеся из ее груди. Он чувствовал себя императором, повелителем, полным и безраздельным хозяином ее тела, молодого и прекрасного, хотя и слегка потрепанного жизнью. Лишь когда наступал пик любовной игры взор его туманился. А потом он отправлялся в ванную, будто стыдясь мгновения слабости. И, вернувшись, с еще большим усердием принимался за работу. А Бланка подсаживалась рядом и с нежностью глядела в его вдохновенное лицо – снизу вверх – и водила пальцем по ужасным шрамам на его обнаженной спине – следом пыток, полученных им в тюрьме. Или прижималась губами к рубцу под мышкой – следу пули охранника, который стрелял в него во время побега.

– Вот, послушай, – Лучо отрывается от бумаг и декламирует нараспев. – «Все вы – гнусные подонки, тошнотворные миазмы дерьма нашей цивилизации, трупные черви на разлагающемся теле истории нашей прогнившей планеты. Вы – нищие духом, жирнозадые слизняки в саду нашего Спасителя…» Как ты думаешь, насчет Спасителя, это ничего? Не слишком я загнул?

– Что надо! – отвечает Бланка, оторвавшись от своих мыслей. И громко шепчет: – Иди ко мне!

– Угум! – мычит он, грызя карандаш. – Я скоро.

И вновь принимается за писанину.

У Бланки неспокойно на душе. Она влезла в большую игру, в которую очень скоро вступят правительства и армии всего мира. «Ты будешь диктовать свою волю миллионершам!» – смеялся Лучо. Он очень любит поговорить о «свободе воли», подозревая под этим скорее всего свободу собственной воли и беспрекословное подчинение ей других. Но ведь ей, Бланке, совершенно не хочется что-то кому-то «диктовать», ей нужно совсем немногое: жить, дышать, любить… Неожиданно в ней возникает щемящее чувство тревоги, смешанное с нежностью. В последнее время это чувство частенько навещает ее. Порою ей даже кажется, что ее устами говорит кто-то чужой, со стороны, ее второе «Я», скрывавшееся до поры в тайниках подсознания. И тогда она решается сказать то, о чем до этой секунды боялась даже подумать.

– Лучо! – твердо говорит она. И в голосе ее есть нечто такое, что заставляет его поднять голову и сдвинуть на нос круглые очки. Обнаженная Бланка лежит на постели, курит и отгоняет дымом мошкару, вьющуюся под лампочкой.

– Ну? – бросает он нетерпеливо. Она смотрит на него пристально и внимательно, потом взгляд ее теплеет, и она говорит, слегка покраснев.

– Лучо, я… беременна.

– Назовем его Джованни, – буркнул он, вновь берясь за перо. Он обожает писать гусиными перьями, обмакивая их в старинную бронзовую чернильницу. В его глазах это придает его трудам академизм и отточенность. Но ход его мыслей сбит, слово не идет на ум, он бросает перо и вновь поворачивается к ней.

– У тебя что, кончились пилюли? – спрашивает он сердито.

– Для чего? – спрашивает она с рассеянной улыбкой. – Я ими никогда не пользовалась. Всегда как-то обходилась. Думала, и с тобой обойдется. А не обошлось.

– Может быть, еще все наладится?

– Ему уже три месяца.