Резиновое солнышко, пластмассовые тучки

Было очевидно, что это не просто авария. Из-за «просто аварии» дядя Себастьян не стал бы так себя вести. А вел он себя так, словно его сломали. Нет, подумал Горик с нарастающей паникой, этого не может быть. Если они сломали его, то что тогда говорить обо мне? Как я тогда смогу сопротивляться? И кто эти «они», которые его сломали? Да мало ли кто, ответил себе Горик. Братки какие-нибудь… Нет, подумал Горик, этого не может быть. Просто авария какая-нибудь…

Опомнился он уже на улице. Ноги понесли его через парк, мимо кинотеатра «Слава героям», прямо к троллейбусной остановке. Горик огляделся: искусственные люди с застывшими восковыми лицами ждали троллейбуса. Когда ниточки дергались, они шевелились. Из-за пластмассовых тучек выглянуло резиновое солнышко. Горик понимал все.

Мир вокруг — враждебная среда. Давным-давно куклы затеяли игру, и что бы ни случилось, их девиз — show must do on. Им плевать, что тебе не нравится их игра. Им плевать, что тебя не радуют их радости и не печалят их печали. Сценарий давно написан, там четко сказано, что с тобой будет, и на какой минуте фильма ты умрешь. Ты не актер; ты — роль. Ты ничего не можешь, но ты многое должен. Ты должен жить так, как жили многие до тебя. Твоя жизнь уже расписана по минутам. Ты должен закончить девять классов, поучиться в каком-нибудь профтехучилище, жениться в восемнадцать лет и настрочить детей-дебилов, благодаря которым ты должен работать, не разгибаясь, рыть рылом землю, как свинья, и сдохнуть от инфаркта, впервые увидев небо. Ты должен много пить, как все здесь. Тебя будут называть алкоголиком, но это правильно, потому что ты должен всегда быть виноватым. Ты всегда что-то кому-то должен. Жалей слабых и убогих — и тебя тоже пожалеют, ведь ты ничтожество. Не думай ни о ком — и о тебе тоже не подумают. Не суди — и не судим будешь. Не сопротивляйся, когда на тебя будут перекладывать чужие проблемы — переложи свои на кого-то. Не противься злому — и кто-то промолчит, когда ты будешь топтать его ногами. Подставь левую щеку — и кто-то подставит тебе правую. Поступай с людьми так, как хочешь, чтобы они поступали с тобой. Прощай им все — и тебе тоже все простят. Все, кроме одного.

Тебе не простят, если ты взлетишь. Тебе не простят, если ты взлетишь над скотобойней, над бетонными заборами, в которых должна пройти твоя жизнь. В грязи царствуют свиньи, там нет места птицам. Едва у тебя прорежутся крылья — тебе их обрежут; как только у тебя появятся вопросы — тебе заткнут рот канонизированными ответами. Едва ты попытаешься вдохнуть чуть больше воздуха, как тебе его перекроют. Думай только о деньгах — и у тебя никогда не будет их достаточно. Работай как можно больше — и ты едва заработаешь себе на существование. Восхищайся дешевкой — и кто-то восхититься тобой. Уважай ничтожество — и тебя тоже зауважают. Люби ближнего — и ближний тебя полюбит.

К остановке шумно, медленно и грузно подъехал полуржавый синий троллейбус. Механическое чудище пошевелило рожками, со скрежетом распахнуло три вертикальных пасти и отрыгнуло нескольких человек. Салон был почти пуст. В троллейбус полезли люди, и Горик, повинуясь внезапному порыву, тоже полез в троллейбус. Горику было все равно, куда ехать. Он встал в задней части троллейбуса возле едва живой старухи с двумя авоськами и насмерть испуганным лицом.

Сонный голос водителя объявил остановку. В голосе слышалась такая концентрация ненависти к своей работе и презрения к пассажирам, что Горику захотелось выйти.

Двери открылись и в проеме появилась Грудь, которая могла принадлежать только однокласснице Горика, Кате Селивановой.

— О, Горик! — обрадовалась Катя, подымаясь в салон. — Привет!

— Привет, — отозвался Горик, соорудив из лица улыбку.

Сначала о Груди, потом о Кате.

Грудь была роскошной, это была Грудь с большой буквы. Если в двенадцать лет у девочки такая грудь, то страшно подумать, что же будет, когда девочке стукнет хотя бы пятнадцать. Грудь знала вся школа, благо лифчиков Катя не признавала. Счастливую обладательницу Груди Катю знал только ее класс. Катю никогда не узнавали в лицо. Катя была лишь системой жизнеобеспечения Груди. Груди поклонялись, ей писали оды и баллады, ее запечатлевали художники, ради нее шли на подвиг. Грудь Кати Селивановой — это божий дар, это творческая искра Вселенского Демиурга, это талант. Имея такую Грудь, грешно и пошло зарабатывать на жизнь честным трудом. Когда Горик видел Грудь, его пальцы инстинктивно сжимались в конвульсивной хватке, как у орла при виде мирно пасущейся добычи. Грудь была святыней, Меккой — паломники собирались со всей школы и приводили друзей, чтобы, высунув языки, поглазеть на восьмое чудо света, Грудь Кати Селивановой.