Резкое похолодание

Назвать его уродливым можно было лишь с очень большой натяжкой и только за неимением в языке терминов, более красноречиво характеризующих подобную внешность. То есть слово «уродливый» говорило о его облике столь же мало, сколько слово «немой» — об устройстве речевого аппарата покойника или слово «веселый» — об эмоциональном состоянии буйнопомешанного.

Лицо его представляло собой презанятное месиво из дюжины самых разных человеческих физиономий. Казалось, что некий всемогущий маньяк-расчленитель собрал его из подручных деталей — неодинаковой величины огрызков, шмотков и кусочков расчлененных жертв, а потом каким-то чудом вдохнул в созданное им существо жизнь. Иссеченная морщинами бледная старческая кожа перемежалась на его лице лоскутами по-детски розовыми и мягкими, а также смуглыми, поросшими жесткой черной щетиной, и игриво-веснушчатыми. Капризно изогнутые ниточки дамских бровей соединялись мохнатой кустистой порослью на переносице. Глаза были разные. Один — блестящий, темно-карий — маленьким злым буравчиком ввинтился куда-то в щеку. Другой — большой, задумчивый, мутно-серый — расположился на лбу. Рот сильно кривился влево, губы тоже были разными, на нос я вообще старался не смотреть… Одежда его и руки были вымазаны в крови — надо думать, моей.

Возраста он был, мягко выражаясь, неопределенного. И все же, приглядевшись, я стал склоняться к мысли, что, кем бы это существо ни было, оно было довольно молодым. Его разные глаза смотрели на меня с той смесью злорадства и острого любопытства, с какой смотрят только дети на раненных ими животных или других детей…

Некоторое время мы оба молчали. Я, как загипнотизированный, таращился на него. А потом он нарушил молчание. Он подошел вплотную, ударил меня ногой по лицу и дребезжащим, срывающимся, как у подростка, голосом, сказал:

— Изба с углами, в углах иконы…

И я понял, кто он.

Он сказал:

— Окладны бревна, двери с запором… — и снова меня ударил.

Я не дал ему сдачи — только попытался заслонить лицо руками. Я строго придерживаюсь правила: не бить своих. Для своих есть слова, простые и сложные. И орудия убийства, довольно простые, на тот случай, если не действуют никакие — даже сложные — слова. Для своих есть заклинания и проклятия, есть яды, ножи и веревки. Но в драку не вступают с себе подобными. А он… Безусловно, мне было бы куда проще признать, что эта тварь — пришелец из космоса (хотя я отродясь не верил в инопланетян) или больной мутант, материализовавшийся из печального сна какого-нибудь замученного совестью ученого-ядерщика… Но он сказал то, что он сказал. А значит — сколь бы трудно ни было в это поверить — он был подобен мне.

Так что я не ударил его. Я только вытер кровь с лица и продолжил за него:

— Чур от злого, чур от чужого…

И еще я сказал, что пришел с миром. Как гость, а не как хозяин. Аминь.

— Ну да, с миром ты пришел, как же! — отозвался он довольно сварливо, но лягаться, впрочем, перестал и вообще заметно успокоился — даже отошел на пару шагов назад, как бы давая понять, что больше меня не тронет.

— А чё пришел-то ваще? — уже почти миролюбиво поинтересовался он. — Кто тебя сюда звал?

— Никто.

Только в этот момент я вполне осознал, насколько унизительно мое положение.

— Ну так и чё пришел? Чё вы все сюда ходите? Нюх, что ли, отшибло? Я ж тут все пометил, в подъезде… Чё вы лезете на чужую территорию?

— Пометил? — мне показалось, что я ослышался.

— Вот именно, пометил. Это моя территория. Нечего сюда лезть. Я за себя постоять умею.

— Ты хочешь сказать, что ты пометил тут… так сказать… территорию, как… как… — я действительно растерялся. — Как, например, собака? Как животное?

— Ну да. А как еще можно метить — как растение, что ли? Как фикус?

Он громко, по-ослиному, заржал.

— Идиот! — я разозлился. — До чего докатились! Как фикус…

— Выбирай выражения! — он снова подскочил ко мне. — Чё те не так? Все метят — и я мечу! Как все.

— Кто — все?

— Все здесь, в подъезде. Тут и люди метят… И собаки… Я чё, хуже?

— Слушай, тебя что, мама-папа вообще не воспитывали? Не говорили тебе, что мы не метим? Что это ниже нашего достоинства? Что это позор для всего рода?

— Они ушли.

— Кто ушел?

— Мама и папа, — он неопределенно махнул рукой, то ли указывая направление, в котором они удалились, то ли вычерчивая в воздухе их силуэты, то ли вообще без всякой цели.

— Куда ушли? В другой дом?

— Нет.

— А… прости. Умерли, значит?

— Ну, сейчас — не знаю, может, и умерли уже. А когда уходили — живые были.

— Так куда же они все-таки ушли?

— На улицу.

— На улицу?! — я не верил собственным ушам.

— На улицу.

— Зачем?

Он промолчал.

— А тебя чего с собой не взяли?

— Сказали, что маленький еще. На улице, сказали, пропадешь, живи пока здесь…

— И давно ты здесь… один?

— Лет пять. А может, десять. Точно не помню.

Я вдруг осознал, что по-прежнему сижу на грязном кафеле. Медленно поднялся. Все, кроме головы, было вроде бы цело. А голова болела. Сильно.

— Ты меня избил, — глупо констатировал я.

— Потому что нечего, — он был абсолютно уверен в своей правоте. — Нечего в чужой дом без спросу лезть.

— Я вообще-то не один пришел.