Резня на Сухаревском рынке

Он должен был уже уходить, но все медлил. Ему очень не хотелось оставлять Машу здесь одну. Да и самому не хотелось уходить от нее.

— Да, — сказал он вдруг, — я очень вас прошу: больше не убегайте. Не заставляйте меня волноваться за вас.

— Я больше не убегу, — тихо сказала Маша. — Я буду ждать, пока вы не придете.

— Честно? — спросил Архипов.

— Честно, — ответила Маша, глядя ему прямо в серые тревожные глаза. Ей очень хотелось прильнуть к нему, чтобы он обнял ее крепко-крепко и не отпускал, пока не рассеется в теле тревога, пока не уйдет вся ее боль. Но она не решалась сделать даже полшага к молодому человеку. Архипов постоял еще молча, будто ждал. Потом указал на ключ и вышел. Маша заперла дверь, села в кресло, сжимая ключ в кулачке, и глубоко вздохнула. Она слышала, как Архипов прошел по коридору, как закрылась дверь за ним, когда он вышел на улицу. А потом наступила тишина, и только изредка всхрапывали кони пожарный конюшни во дворе части.

Чем дольше она сидела и думала о своем нынешнем положении, тем тверже понимала, что Захар Борисович не должен узнать о ее приключениях, о публичном доме и о том, что с ней сделал Дмитрий Ильич сегодня вечером. Она крепко сжала губы и вдруг удивилась перемене, с ней произошедшей. Да, за два дня она стала женщиной, но совсем не в том смысле, как об этом судачили подружки там, дома. Она не чувствовала никаких изменений в своем теле, но душа ее теперь больше не была душой девчонки. Она больше не грезила ни принцами, ни приключениями. В ней теперь жили только два чувства — злость к тем людям, которые сотворили зло с ее телом. И нежность к человеку, который, может быть, не ведая того, спас ее душу.

10 Ночная тревога

Мирон, как обычно, пил: размеренно, экономными движениями, словно дрова колол. Опрокидывал стопку, коротко вытирал усы и, откусив огурец, клал его обратно на серую тарелку в мелкой паутине трещинок. Водка не брала Мирона, в отличие от Скопина. Только глаза стекленели, но сидел он прямо, не опираясь на спинку стула, будто в седле перед атакой. Он однажды сказал Скопину, что если выпьет лишнего, то просто тут же и упадет. Но Иван Федорович никогда не видел этого, поскольку его собственный предел наступал гораздо раньше.

Скопину нравилось пить и молчать с Мироном — поговорить они могли и на трезвую голову. А за несколько лет существования бок о бок переговорено между ними было немало — даже и тем не осталось. Вот только пьянел Скопин не так, как старый казак, — его как будто уносила мутная волна, качала, влекла к омутам и глубинам, густой придонной траве, большим слепым рыбам. К забвению.

— А он и не виноват, — сказал Скопин, поднимая голову. — Вот ведь зараза!

Мальчонка-половой принес еще одну бутылку «беленькой».

— Лёха, а где дед твой? — спросил Скопин.

— Простыл деда, — ответил мальчик серьезно, забирая пустую бутыль со стола. — В фатере лежит.

— Помирает?

— Не! Он хоть и без руки, а крепкий.

Мирон повернул лицо к парнишке.

— Видать, смерть его была в той руке.

Скопин удивился:

— В какой руке?

— Которую дед потерял.

Мальчик пожал плечами и пошел на кухню.

Скопин налил себе и Мирону.

— Ну, давай!

— Пропущу, — сказал Мирон. — Мне тебя потом домой тащить.

— Как хочешь. А я приму. Стыдно мне, дядя.

— Чего?

— Мальчонка тот, младший Надеждин. Получается, ни за что в ссылку пошел. Не он девчонку ту порезал. Дружок его, Сёмка!

— Не он? — спросил Мирон равнодушно.

— Не он!

— А кто сказал?

— Девка эта, которой он сегодня все лицо исполосовал.

Скопин выпил и, чуть не подавившись, закашлялся. Водка потекла по подбородку. Он ненавидел ее горечь и эти мутные волны опьянения, но ничего не мог поделать — страх перед кошмарами сидел в Иване Федоровиче глубоко и цепко. А тут еще эта изрезанная девчонка… А и правда: мечта всякой шлюхи — оказаться на содержании какого-нибудь купчика или чиновника — теперь для нее стала совершенно недосягаемой. Да и бандерша эта, Ирина Петровна, долго держать у себя уродину не будет — как только порезы немного заживут, вытолкнет несчастную на улицу. А там у этой «Адели» дорожка одна — по ночам пьянь разную отлавливать, да за гроши удовлетворять прямо под забором. И жить ей так недолго — года два, пока болезни, вши да брага ее не прикончат. Или пока не зарежет какой-нибудь каторжник — просто так, своей потехи ради или с перепою.

— Ну и хрен с ним, — сказал Мирон.

— А я? — удивился Скопин. — Невинного на Сахалин отправил.

Мирон пожал плечами.

— Не-е-ет, — Скопин лег животом на стол, — так не пойдет. Это мне обида! Мне — позор!

Он достал из кармана набитую табаком свою черную трубочку и помахал ей в воздухе.

— Иди сейчас к Самсону. Скажи, мол, прислал Иван Федорович. Пусть он прямо с утра отправит своих на рынок и велит им вот что…

— Это к которому Самсону?

Скопин нетерпеливо хмыкнул.

— На Сухаревке!

— А! — с трудом вспомнил Мирон. — Это у которого баба на сносях?

— Да, он самый.

— И что нам от него нужно?

Скопин объяснил свой план. Мирон тяжело вздохнул:

— Так поздно уже, Самсон спит, небось.

— Разбуди. Сделаешь все, как я сказал, завтра поймаем этого сучьего сына.