Резня на Сухаревском рынке

Архипов скользнул взглядом по боннам, державшим за руки мальчика и девочку в теплых пальтишках. Он быстро дошел до площади, окруженной двумя женскими училищами — Екатерининским и Александровским. Невольно вспомнилось ему Машино серое платье, как у учениц Александровского училища. Он снова со стыдом вспомнил, как, выйдя из Бутырки, почувствовал облегчение от мысли, что свободен, что не заперт в толстых крепких стенах, помнивших еще Пугачева. И тут же подумал о Маше: как он мог радоваться своей свободе в тот момент, когда любимая страдала в камере!

Захар Борисович не заметил, как дошел до Лазаревского переулка и оказался перед калиткой дома Скопина.

Он прошел к крыльцу и постучал в дверь. Дверь открыл Мирон.

— Иван Федорович дома? — спросил Архипов.

— Дома, спит.

— Разбуди.

Мирон медленно помотал седой кудлатой головой. Архипов строго насупил брови и снял цилиндр.

— Я по делу. Разбуди.

— Ты проходи, — посторонился Мирон. — Может, он и сам скоро проснется.

Захар Борисович с неудовольствием отметил это «ты».

— Пьет, что ли? — спросил он по-простому.

— Не, правда спит. Ты, Захар Борисович, погоди, не буди его. Он редко когда спит спокойно. Все кошмарами мучается. Оттого и пьет, — пояснил Мирон.

И только теперь, по этому доверительному замечанию, Архипов понял, что Мирон «тыкал» ему не от дерзости, а в знак товарищества.

— И долго он будет спать? — спросил Захар Борисович, проходя в дверь.

— Это уж как придется.

Небо над осажденной Цитаделью начало быстро темнеть. Повеял слабый ветерок. Защитники крепости начали укладываться спать — солдаты прямо на земле, вповалку. Офицеры и охотники из купцов разбрелись по низким жилищам с плоскими крышами, стоявшим не только вдоль стен, но и заполнявшим любой уголок, кроме площади перед дворцом. Не спали только часовые на стенах и воротах, готовые в любой момент поднять крик и пальбу. Скопин, сильно хромая на раненую ногу и держась за перевязанный бок, дошел до Самаркандских ворот, махнул рукой часовому и принялся подниматься по широким, стершимся ступеням наверх. Часовой не стал спрашивать у него пароля — не из-за ослабления дисциплины, а потому, что все здесь знали друг друга в лицо.

Подниматься было тяжело — раны, нанесенные «халатниками», жгли. Наскоро зашитые шелковой нитью, они кровоточили. Оба доктора — и старый, и молодой — потребовали было от Скопина не покидать импровизированного госпиталя на площади, но потом забыли про молодого офицера. Впрочем, оставаться на площади было опасно, да Скопин и не хотел.

Наконец, с трудом переводя дыхание, он взобрался на самый верх, опершись на пушку, постоял, переводя дыхание.

— Гуляете, вашбродь? — спросил подошедший часовой, на голове которого вместо форменного кепи был напялен один только белый чехол.

— Гуляю, — выдохнул Иван Федорович. — Для здоровья, говорят, полезно. А ты сторожишь?

— А, сторожу, — отозвался часовой. Был он лет тридцати, с худым обветренным лицом, давно не бритым. — Да только басурмане-то все спать легли. Они по ночам спят. Потому как воинского порядка они не знают.

Скопин распрямился и кивнул в сторону воротных зубцов, возвышавшихся темными тенями неподалеку.

— А этот как, жив еще?

Солдат оглянулся.

— Этот? Жив. Все плакал, а потом затих. Я думал, может, помер? А он выть вдруг начал. Так тихонечко, как котенок. Но я вот что скажу: и поделом. Иуда это. Своих продавал.

— Я поговорю с ним? — спросил Скопин.

Часовой пожал плечами. Майор не оставил никаких приказов насчет пленного купца.

— Поговори, если хочешь, вашбродь. Только не высовывайся. Басурмане, может, и спят. А может, и не спят. Они ж неразумные. Рази ж разумный человек против нас полезет?

Скопин подошел к зубцу, к которому была привязана веревка, удерживающая Косолапова, и осторожно выглянул вниз. Купец висел, связанный по рукам и ногам, не подавая признаков жизни.

— Эй ты, слышишь? — спросил Скопин висевшего.

Ответа не последовало.

— Косолапов, ты меня слышишь? — Иван Федорович повысил голос.

— Вы отойдите, вашбродь, — раздался сзади голос часового. — Щас я его разбужу.

Он снял с плеча ружье и прикладом толкнул веревку, на которой висел предатель. Тело качнулось и дернулось.

— Проснулся, — с удовлетворением отметил солдат, закидывая ружье обратно за спину.

Скопин снова выглянул наружу.

— Косолапов!

Купец поднял вверх обожженное солнцем широкое лицо. Борода встала торчком.

— Воды! — прохрипел он.

Скопин снова почувствовал боль в ране и привалился к камням укрепления.

— Да как же я тебе дам воды? — спросил он устало. — Ты там, а я тут.

— Воды, Господа Бога ради! — простонал Косолапов. — Дай воды, помираю!