Рябиновая Гряда (Повести)

Когда он ушел, Фая обняла сзади отца, продолжавшего сидеть за столом.

— Понравился?

— Да. Серьезный. Конечно, в его годы…

— А я не замечаю его годы. Он так заботлив, так предупредителен, что… будто молодеет у меня на глазах.

— Молодеть, положим, это иллюзия, но… Сергей Леонтьевич держится молодцом, я бы его даже преподавателем физкультуры взял. Конечно, рядом с тобой…

— Опять ты, — недовольно перебила Фая. — В его годы… Рядом с тобой… А мне который десяток, забыл?

— Помню. Ты у меня — звезда, — похвалил он, поглаживая ее руки на своей груди. — Тебе никто столько не даст. Да, вот что я хотел спросить… Не сердись. Что другая несчастна, совесть не мучает?

— Не сержусь. Мучает, — вздохнула Фая и разжала руки. — Так жаль бедную Полину Семеновну. Училась у нее, сдавала экзамены… Кто тут виноват больше, не знаю. Оба они мучились. Сергею хотелось… ну как это тебе?.. семейного тепла, что ли. О детях думал. Полина Семеновна всю, всю себя — науке. Ее тоже не осудишь, верно? Настоящий она ученый. Академиком будет, вот увидишь. Так что — оба не виноваты. А жили — все дальше врозь. Тетя Ксеня думает, я виновата, я смутила. Ей-ей, не смущала. Жалеть — немножко жалела. И теперь жалею. Милый он, всю молодость каким-то был бесприютным. Если бы хоть Зоя Демидовна, ее мать, с ними жила! Нет, за свой домишко уцепилась. И ее не повинишь: привыкла к своему углу. Как порассудишь, — заключила Фая, похлопывая сзади отца по плечам, — никто не виноват.

— А человек несчастен, — добавил Петр Андреевич. Помолчав, спросил, давно ли видела Ксению Фроловну.

— Недавно. Съезди, навести, рада будет.

Навестил. Ксения Фроловна не знала, где усадить гостя, чем попотчевать. Был он для нее живой памятью о муже, с годами даже стал казаться похожим на него.

— Поставить бы тебя рядком с моим, под одну бы мерку подошли, — говорила она, улыбаясь и смигивая слезы. — Седой стал, сугорбишься. Думала, таких орлов и старость не берет.

— Берет, Фроловна, — усмехнулся Петр Андреевич. — Всех берет.

Оглядел комнату. Ничто больше о его дочери не напоминало. На комоде, прежде заставленном ее духами, разноцветными коробочками, сейчас возвышались какие-то картонные трубы.

— Награды мои, — пояснила Ксения Фроловна, перехватив его недоумевающий взгляд. — Почетные грамоты. Гляжу, пылятся в шкафу. Дай-ка, мол, на память выставлю. Комод-то как корабель поплыл. А наполучала, когда на ткацкой верховодила. Бывало, шумлю: давай, бабоньки, давай. Фронту надо, народу надо… У меня и медальки есть. Да что я все о себе. У тебя, наверно, свое нейдет с ума.

— Нейдет, — Петр Андреевич облокотился на угол стола. — Так и этак раскидываешь, ладно ли вышло у Фаины. Завязалось-то хоть у них давно?

— Уж этого, — Ксения Фроловна в недоумении расставила руки, — знать не знаю. Уезжали мы, я к дочери, Полина Семеновна в Москву за большим чином в науке. Может, и давно друг к дружке приглядывались, а уж тут сам-то вовсе голову потерял. А твоя подобрала. С умыслом ли, нет ли, а разожгла девица-огневица стылую головню. Гадать, когда да как — теперь уж и ни к чему.

— Ни к чему, — согласился Петр Андреевич. — Супруги-то, — он кивнул в сторону квартиры Тужилиных, — мирно жили?

— Мирно — не знаю, а тихо. Думалось, так и будут голова к голове брести до самого… От какой болезни ученые-то нынче мрут? Инфаркта, что ли. Судьба по-другому рассудила. А уж к лучшему ли… — Ксения Фроловна опять развела руки. — Сам-то хороший человек, все скажут. Одно — неровнюшка Фаине.

— И я про то же. Заглянешь вперед…

— А ты не заглядывай и не пророчь, ошибиться недолго. Ладно живут?

— Вроде ладно. Рада, что дите будет.

— Он — и говорить нечего. Светится. Дите крепче загсовской бумажки связывает. Появится, больше на него будут глядеть, чем друг на дружку. И что неровнюшка он, в глаза ей бить не будет. Люди бы только поменьше злословили да бередили. Жаловалась, какую, говорит, из подруг ни встретишь, обязательно заведет: «Фаечка, поздравляю, хорошо, что пенсионера подцепила. Спокойнее. Бегать не будет. Разве уж сама убежишь». Кольнет походя и довольна, а Фаине яд в душу. Сам-то-й, смотри, ни словечка.

— Пожалуй, — обронил Петр Андреевич и мысленно укорил себя: тоже хорош! — «конечно, рядом с тобой…».

И все-таки когда уезжал и на перроне стояли они вдвоем последние минуты, как-то неуклюже заметил, что Сергею Леонтьевичу надо бы серьезнее подумывать о здоровье.

— Думал, проводите меня оба. И все — занят, занят… Такая работа на износ в его годы…

— Опять ты, — огорченно перебила Фая. — Знаю, что хочешь сказать: в его годы не надо было смущать молоденькую, помнить картину «Неравный брак». Неужели Сергей похож на ту рухлядь в орденах?

— Зачем ты такие выводы… Я вовсе не имел в виду… Извини.

Дома она молча легла на диван, уткнулась лицом в подушку и горько расплакалась. Думая, что эти слезы от разлуки с отцом, Сергей Леонтьевич присел рядом, погладил ее плечо.

— Мы, Фаечка, возьмем да сами к нему…

И в первый раз она раздраженно крикнула, чтобы не лез со своими нежностями.

— Фаечка… Сюсюкаешь, как с внучкой.