Рябиновая Гряда (Повести)

И тут же, словно ужаленная своей жестокостью, повернулась к нему и сквозь слезы увидела, с какой он ошеломленностью и обидой глядит на нее. Вскочила, приникла к его груди.

— Сергей, прости меня. Сережа, милый… Не знаю, что со мной.

Сергей Леонтьевич объяснял одним: в это время у женщин бывают самые неожиданные причуды и внезапные изломы настроения.

Никак не могла Фая привыкнуть и к шуточкам подруг у себя в лаборатории. Кто-нибудь обязательно съязвит мимоходом:

— Супруга-то, Фаечка, папашей зовешь?

Или:

— Поделись, Фаечка, опытом, как ты его присмолила?

Фая отшучивалась, делала вид, что их болтовня ни-чуточки ее не задевает. Там выдерживала, а дома опять брякнется на диван — и в слезы. Какое им до нее дело!

Больше всего расстроил Яша Дюбин. Встретила его в городском парке, возвращаясь с работы. Семенит, раскидывая носки врозь, шляпой помахивает:

— Очаровательная Фаина Петровна! Замираю от восторга. Сколько лет!

Встал перед ней, звучно сдвинул каблуки и дернулся головой так, что прямые рыжие космы на мгновение завесили его лицо. Бросив под ноги недокуренную сигарету, протянул Фае узкую, бледную, в темных веснушках руку.

— Сияет красотой, расцвела…

— Раздалась, — договорила Фая. — Чин супруги обязывает.

— Понимаю, хоть и не все законы природы вызывают у меня восторг. А моя-то почтенная тетушка! Анекдот! За степень доктора заплатить мужем. По-моему, недорого. Восхищаюсь, Фаечка, с каким изяществом ты его прибаюкала.

— Почему — прибаюкала, — с обидой возразила Фая. — Это вульгарно. Я всегда знала тебя милым и любезным, хоть несколько… Впрочем, не важно. Тебе не понять чувства, которое может… Да что там! Ты вряд ли его когда и испытывал.

— Какое? Любовь? — Яша Дюбин угрюмо надвинул шляпу на глаза. — Если бы не цепи… Помнишь, когда-то в новогодний вечер заговорили о цепях брака. Кто-то сказал: их надо в металлолом.

— Ты и сказал.

— Разве? Не помню. Если бы не эти ржавые цепи, я на коленях бы вымолил твою любовь. Еще тогда, в твою студенческую юность. Но звон цепей… Теперь ты с положением. Надеюсь, — он сдвинул шляпу на затылок и заговорил опять шутливым тоном, — наступят лучшие времена и ты не прогонишь бедного, неисправимо влюбленного от своего порога.

— Зачем же. Мы будем рады.

— Мы… Ох, это мы! На страже твой Пигмалион. Правда, не первой молодости. Подержанный.

— Циник ты. — Фая возмущенно отвернулась и пошла в обратную сторону. Он догнал ее.

— Не сердись. Это же просто каламбур. Подержанный— в смысле тетушка подержала. Теперь ты. Да и каламбур-то не мой, кто-то из наших дам пустил. Одна все долбила: чужой кафтан не одежа, чужой муж не надежа.

— Мне-то к чему пересказывать? Пусть долбят. Какие-то глупые сравнения. Подержанный кафтан…

— Чужой кафтан, — поправил Яша. Подержанный — это к мужу относится.

— К тебе еще больше, — отрезала Фая. — Ну что вы все! Кого ни встречу, — ах, за какого старого вышла! Ах неровня!

— И вот общественное мненье! — Яша проговорил это весело, с ораторским пафосом. — Уверен, что оно образумит тебя и ты почувствуешь… ну как бы это яснее… Внутреннюю свободу и формальность своих цепей. До лучших времен, Фаечка! — Попятившись, он вскинул руку, сделал несколько шажков боком и замельтешил серыми в клетку брюками.

Вздорный разговор, выбросить бы его из головы, забыть и весело идти, как шла до этого, чувствуя приятную грузность молодого здорового тела, вдыхая свежую прохладу процеженного густой зеленью воздуха. Фая и старалась забыть, но он словно провел в памяти саднящие царапины. Подползало ядовитое слово «подержанный». И вот общественное мненье! Откуда это? Да, из «Онегина». «Шепот, хохотня глупцов».

9

Из соседнего купе вышла женщина в очках, с крашеными, слегка поднятыми завивкой, бронзово отливавшими волосами и стала глядеть в окно. Сергей Леонтьевич, стоявший у другого окна, рассеянно оглянулся на нее и продолжал листать журнал «Семья и школа» — больше в киоске на вокзале купить было нечего. Пробегая заголовки, призывавшие родителей воспитывать в детях разные добродетели, он подумал, что надо читать, а на следующий год и выписать. Двое сорванцов растут, одному через год за парту.

Мимо проходили по коридору, задевали, скользила, извиваясь, проводница с подносом, заставленным стаканами с чаем.

Женщина с крашенными под бронзу волосами щемяще знакомым жестом поправила очки. Полина Семеновна. Пока он смятенно раздумывал, уйти ли незаметно в свое купе или будь что будет, она оглянулась на него и, должно быть, тоже не знала, сделать ли вид, что не заметила его, или кивнуть, мол, здравствуй. Кивнула.

— В Москву? Не с докторской ли?

Делая вид, что никак не засунет журнал в грудной карман, Сергей Леонтьевич отвернулся и пробормотал о незадаче у него с докторской.

— Надо бы на раскопки… Новые данные нужны… Так и не закруглился. Еще подсекло — один защитил на эту тему.

— Это могло подсечь, — сочувственно кивнула Полина Семеновна. — Как твоя кафедра?

— Теперь не моя. Другой ведает. По конкурсу. Да это пустяки, я и в рядовых без обиды. Пользы от меня не меньше. А ты? Тоже в Москву?