Рябиновая Гряда (Повести)

— Мама, — шепчет Володька, — улыбается.

Я не вижу из-за его головы, как она улыбается, и плачущим голосом прошу, чтобы посторонился. Он дергает плечом и шипит:

— Ты, что ли, за ней бегала?

— Она бы сама пришла. Навалился… рыжий с грыжей.

Мне уступают место Паня и совсем еще маленький Витюшка.

Тайну мы хранили ревниво, лазили на сеновал по одному, лестницу после отставляли в подволоке.

Котята подрастали и делались такими красивыми, словно сбежали с какой-нибудь картинки. Один — черный, мордочка снизу и брюшко белые — ловко стоял на задних лапках, когда чесали у него за ушами. Паня, самый образованный из нас, учивший уже географию всех частей света, называл его пингвином. Другие котята пестрые, и каждый со своей причудой. С шумом носились они по сеновалу, заглядывали с балки вниз, во двор, и все опаснее было, что мама увидит их. Во второй раз она их не зароет, но нагоняя нам не миновать.

Не знаем, что с ними и делать.

— В Кряжовск отвезу и продам, — решил Паня. — Завтра базар. Сколько-нибудь дадут.

Володька вызвался отвезти его на лодке. Поехала и я; мне до слез жаль было расставаться с котятами и хотелось быть с ними до последней минуты, увидеть, в чьи руки они попадут.

И вот мы ходим по базару, два котенка у Пани на руках, два выставили умные недоумевающие мордочки из его карманов. Володька, будто чужой, подходит, торгуется, потом седой кудрявый мужик посмеиваясь взял у Пани котенка; мордовка с лубяным пещером за спиной выбрала того самого, который умел стоять на задних лапках и был похож на пингвина. Я едва видела сквозь слезы, как чужие люди уносят одного за другим наших котят. Последнего взяла баба в цветастом платке и сунула своему босому и в малахае зареванному парнишке: тот одолел, чтобы купила ему киску.

Когда мы опять сели в лодку, на коленях у Володьки оказался каравай ржаного хлеба — это Паня огоревал на вырученные деньги. Хотелось есть, время было голодное, но меня и хлеб не обрадовал. Кажется, дня бы три кусочка в рот не взяла, только бы воротить наших веселых пушистых зверюшек.

И подивилась же мама, когда мы рассказывали ей, на какие деньги купили этот каравай. Похвалила нас:

— Такими и будьте: жалостливыми.

Тем же летом за Волгой, когда усталые брели с корзинами грибов к берегу, нечаянно наткнулись на зайчонка. Маленький, совсем еще несмышленый, он выскочил прямо перед нами на тропинку и оцепенел. Уши вдвое длиннее мордочки, стрижет ими от испуга и, видно, поглядеть охота на нас. Володька свистнул в два пальца, поставил корзину и кинулся к зайчонку. Тот прижался к земле, наверно ошеломленный его разбойным свистом.

Все мы подержали зайчонка на руках, погладили. Уговорились, что будем растить его, кормить морковкой.

— Станет большой, зарежем и съедим, — сказал Володька, самый практичный из нас. — Мех — на шапку мне: я поймал.

Зайчонок был в эту минуту у меня. Я отшатнулась с ним от Володьки.

— Может, живьем съешь? Как бы не на шапку тебе. Подрастет и выпустим. У него свои зайчонки родятся.

— Процесс линьки наблюдать будем, — рассудительно поддержал меня Паня. Он часто ошарашивал нас непонятными словами, чтобы мы чувствовали, на какой он умственной высоте стоит по сравнению с нами.

До самого берега шли и спорили, какое дать имя найденышу. Володька хотел назвать Ушастиком, Паня каким-то Керзоном, я доказывала, что лучше всего — Пушок.

— Пощупайте! Пушок, пушинка.

Переспорила. Согласились.

Дома смастерили и для него клетку из прутьев, пол устлали травкой. Чтобы Муська не надумала съесть Пушка, — мы еще не забыли, как она хамкнула беззащитных мышат, — Паня поставил ее перед клеткой и погрозил лютыми казнями, если она не сдержит своего зверского инстинкта.

— Аппетита, — перевел мне Володька.

На другое утро клетка оказалась пустой, два прутика перегрыз кто-то. Ясно, что не Пушок, где ему, такому недоноску, с прутьями сладить. Володька попробовал зубами их крепость и уверенно сказал, что это Муськина работа.

— Она слопала, больше некому.

— Может, крыса? — попыталась я вступиться за Муську. — Прибежала со склада и утащила.

Мои доводы даже Витюшка признал несостоятельными. Муську опять поставили перед клеткой. Паня для ясности начертил пальцами на полу фигуру зайчонка.

— Казнись, хищница! — Он ухватил ее за ухо двумя пальцами и начал трясти, словно звонил в колокольчик.

Я затопала и со слезами закричала, чтобы не терзал Муську.

— Не трепай за ухи, не она это.

И верно: пошла мама баню топить, гляжу, машет мне и знаки делает, чтоб я тише подходила. За баней, среди лопухов, сидит наш Пушок, моргает розовыми глазами, вот, мол, как я ловко спрятался.

Прожил он у нас с месяц и стал вовсе ручным. Клетку мы изломали. Бегал Пушок где ему вздумается, спал вместе с нами на полу. Пригреется между мной и Володькой и посапывает.

Как-то уговорились, что завтра увезем его на тот берег и отпустим. Процесса линьки решили не ждать: Паня учится, наблюдать ему некогда, а Пушку надо еще до зимы своих отыскать, к лесу привыкнуть.