Рябиновая Гряда (Повести)

— Не знаю. Володька говорит, что артистка.

— Час от часу… Это который говорит? Рыжий? Откуда узнал?

— Ниоткуда. Сам выдумал.

— Пожалуйста. Выдумывать позволяю. — Она сделала рукой жест царственного великодушия. — Может выдумать, что я дочь персидского шаха. А пока не пришла вам такая фантазия, считай меня вашей — как это в деревнях говорят? — да, шабренкой. И зови просто Ларой. Терпеть не могу отчества. Скажут: Аркадьевна, сразу чувствую себя старухой. Слышишь? Ларой зови. И говори: ты. Ладно?

Чудная! Не успели познакомиться и — нате, будто вместе росли. Ну, если так хочет… Мысленно я говорю ей ты и зову Ларой. Не получается. Лара все-таки старше меня.

Вблизи она вовсе не такая красивая, как издали. Персиянкой даже выдумщик Володька ее не назовет. Что ни на есть русская. Лицо круглое, какие в деревнях и в Кряжовске постоянно встречаются, но изменчиво оно удивительно. Глаза, серо-зеленоватые, русалочьи, то припечалятся, то обдадут тебя озорным блеском. Даже вздернутый носик у нее кажется пуговка, а в иную минуту придает ее лицу такое высокомерие, прямо шемаханская царица какая-то. Еще удивителен у нее голос, гибкий, с печальными грудными нотками.

Мы давно уже сбились с закатной полосы, да и солнце будто расплавилось на зубчатой стене заволжского бора и золотом растеклось по стволам сосен. Из-за нерядовской косы прогудел пароход, чтобы мы не мешались. Я поворотила к своему берегу и приналегла на весла. Теперь Лара глядела на померкший горный берег, развалины барского дома и темный сад, похожий отсюда на крепость. От толчков лодки она мерно покачивалась взад и вперед и также мерно стала читать стихи:

Погасло дневное светило,
На море синее вечерний пал туман.
Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной, угрюмый океан…
Я вспомнил прежних лет безумную любовь
И все, чем я страдал, и все, что сердцу мило…
Желаний и надежд томительный обман…
Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной, угрюмый океан.

И вдруг расплакалась — не всхлипывая, не хватаясь горестно за голову, просто блеснули в ее открытых глазах слезы и полились, полились. У меня совсем вылетело, что мы знакомы не больше часа, что она старше меня. Сами собой вырвались и Лара, и ты.

— Лара, — говорю, — что ты? О чем ты?

Улыбается. Смигивает слезы, ладонями вытирает лицо.

— Так. Люблю стихи. «Желаний и надежд томительный обман…»

Какие обманутые надежды напомнили ей эти стихи, допытываться было неловко. Подожду, не расскажет ли сама.

Лара пришла чуть не с восходом солнца, так не терпелось ей скорее развеять мрак моего невежества. Из учебных пособий она захватила с собой «Гнезда, норы и логовища» Джона Генри Вуда и «Похитителей бриллиантов» Луи Буссенара. С тятенькой и мамой она заговорила так непринужденно, словно давно их знала. Мимоходом чмокнула Проню в щеку, потрепала Вите вихры. На Володьку покосилась насмешливо, наверно, хотела спросить, что это ему взбрело назвать ее артисткой, но промолчала. Переглядела все фотографии на стене, расспросила о старших братьях и без предисловий объявила, что Таню обязательно надо подучить.

— Двадцатый век, прогресс, а она слово ключ не знает как написать. Конечно, все школьные предметы и я вряд ли, но… кой-что. Вроде ликбеза.

Тятенька заволынил было, что ученье мне ни к чему: девку замуж надо, а не прогрессами башку забивать. Лара повернулась к нему и наставительно заметила, что такие речи были бы к лицу только отсталому феодалу времен Пипина Короткого.

— Возражаете? Будем заниматься у нас.

— Это еще куда! — всполошилась мама. Заметно было, что соседка чем-то не приглянулась ей, наверно, своей развязностью. — Идите вон в наш закуток и ликбезничайте, коли охота припала.

Спальный чулан тятеньки с мамой стал нашей классной комнатой. Лара положила на стол книги.

— По этой, — начала она учительским тоном и ткнула пальцем с розовым ноготком в «Гнезда, норы и логовища», — зоологию будем учить. Вообще биологию. Кой-что я сама добавлю. По Буссенару — правописание. Читала?

— Эту? Нет.