Рябиновая Гряда (Повести)

Иван добродушный компанейский весельчак, и в пляске отчаянный, и на гармони сыграть лихой. Женился — не переменился. Выйдет с гармошкой на берег, рванет ее так, что опояшет себя мехами, девки со всего затона табуном за ним хлынут. Ему и любо, той подмигнет, ту ущипнет.

Анна ни песен, ни зубоскальства не любила. Властная, нравом крутая, строгая, она хотела, чтобы и муж на людях держался степенно, с достоинством. Помнила она, как увивались около Ивана и нерядовские, и затонские, и даже кряжовские невесты, и считала себя удачливой и счастливой, что изо всех он выбрал ее. Одно мешало ее счастью, отравляло его: это опасение, как бы Ивана не отбила которая-нибудь из его прежних симпатий. Уверенная, что девки и бабы всей округи завидуют ей и ночей не спят, думают, как бы прельстить его, она ревновала до ярости, до сумасбродства. В затоне у нее были свои доглядчицы, и стоило ему перекинуться веселым словцом с накудрявленной конторской фифочкой или подмигнуть грудастой поварихе с буксира, Анна узнавала тотчас же и встречала его громом обличительной брани: и бабник он, и сатана блудливая, и кобель трехсучий…

На Первое мая приехали они к нам погостить. Заядлый рыболов, Иван убрел с удочкой и уселся на корме завозни.

Время обедать.

— Витюшк, — окликает мама и гремит у печи противнем, с которого только что сняла пирог. — Подь, зови Ивана.

Витька захлопнул книжку и кинулся к двери. Через минуту с какой-то застенчиво ядовитой ухмылкой встал у порога, заложил руки назад и потупился.

— Я не смею. С девкой он там. Целуются.

Анна сидела на лавке под окном и кормила грудью ребенка.

— Это чертушка мой с девкой? — вскрикнула она. — Держи-ка, мамынька. — Сунула ребенка маме и с незастегнутой на груди кофтой сорвалась с лавки. Я выбежала за ней. И верно, сидит Ивам в обнимку с какой-то кралей, оба спиной к нам. Не успели они оглянуться и руки разнять, налетела Анна и давай кулаками осаживать девку. Та завопила ребячьим голосом, что пошутили, скорее стащила с себя платок. Анна опешила: рыжий Володька. Тут и я узнала на нем свой платок и старенькую мамину кофточку.

Ничуть не смутило Анну, что стала посмешищем.

— Дура, на парнишку накинулась, — журил ее Иван. — Всегда вот так: не разобрав толком, кувалдами машешь.

— От тебя, чертушка, всего жди, — отбивалась Анна с притихшей грозой в голосе. — За тобой только гляди.

Весь обед мы пересмеивались, и тятенька на этот раз не грозил треснуть ложкой. Володька потирал ушибы на голове и плечах. Анна сидела умиротворенная, но в ее больших строгих глазах было такое выражение, словно она хотела сказать: «Поблуди у меня. Узнаю, на месте чертушку разражу».

Чертушкой называла она Ивана походя, и когда собиралась его разразить и когда была им по всем статьям довольна. Сначала неловко было слышать:

— Мой-то чертушка отличился, премию получил.

Потом привыкли: поговорка.

Осенью забежала я к мим по пути из Кряжовска, промокшая, просвистанная ледяным сиверком. Анна увязывала узлы, лязгала железными челюстями саквояжей. На мое изумленное «Далеко ли?» с важностью ответила, что ее Ивану Астафьевичу вышел перевод по службе и с повышением.

— Ценят моего чертушку, даром что вертопрах. В городе будем жить, в Кузьме. Да вот горе: тетеха я деревенская, слова по-городски не вывезу, все у меня выняй да восей. Как думаешь, Танюша, обыкну?

— Обыкнешь, — утешила я ее. — Поглядишь, как городские…

— Это уж я выгляжу. Все моды-наряды. Чтобы чертушка меня не стыдился, перманент себе накручу. Кто знает, может, его из Кузьмы да в Москву.

Бывая потом у них, я дивилась живучести привычек. Анна и перманент накрутила, и ногти красила, а все говорила восей и выняй, как от таких словечек не отрекалась.

Дальше Кузьмы они не двинулись.

11

Когда отец читал вслух какой-нибудь роман и доходил до любовных сцен, то умолкал и поводил в мою сторону белой бровью.

— Подь в чулан, посиди.

Я противилась, говорила, что не маленькая и просвещенная в этих делах, читала и «Нана», и «Плодовитость», и «Озорные рассказы». Мама вступалась за меня:

— Чего таиться от нее: невеста.

Тятенька упорствовал:

— Потому и не должна про всякое распутство слушать, что невеста. Слово само — чуешь! Не-веста, неведающая, значит.

Так и выпроводит меня. Сижу за переборкой, по обыкновению, вяжу что-нибудь, слышу, как он бубнит что-то, но не разбираю ни слова. Я уж привыкла к этому надзору и отношусь к нему без обиды. Да и смешно обижаться: все, что тятенька считает запретным для меня, сегодня же или завтра сама прочитаю. Мысленно поспоришь с ним, скажешь: «О своей бы нравственности заботился». Даже теперь, седой, заигрывает с бабами. Идешь с ним по кряжовскому базару, так и липнет к торговкам. Вечером покрестится перед сном и начнет вполголоса маме исповедоваться, с какой он еще бабой когда-то путался, распишет, какими прелестями она его в грех ввела.

— Вроде я тебе еще про самарскую Левтинку не говорил, что-то она из головы вон. Грешен, Маня, прости. Ежели не простишь, грех на тебе будет, так в Писании сказано.

Обезоруженная Писанием, мама возмущенно отмахнется:

— Молчал бы уж, старый пес.