Рябиновая Гряда (Повести)

— Она самая. Мать умерла, одной, говорит, страшно жить стало. Этот сухарь — ничего, живи, чтобы хлеб есть незадарма, в уборщицы ступай. Ладно, живет… Леспромхоз — известное дело, парни да мужики, бабы наперечет, а девки и совсем редкость. Зойку то один облапит, то другой. Кричать боялась, дойдет, мол, до брата, заест. Парням — чего лучше: безответная. Ну и пошла по рукам. Драки из-за нее начались. Слухи — распутевая. Брат — учить ее чем попало. Сижу как-то в своей одиночке, читаю, за окном черно, ветер, деревья гудят, о стекла крупа шуршит. Слышу, в окно стучит кто-то. Боязливо, одними ноготками. Поднимаю газету — холостяцкую штору. Зойка. Без платка, на лбу царапина кровоточит, по щекам слезы. Губы шевелятся, а что говорит, не слышно. Показываю на дверь, иди, мол, отопру. Вбежала, будто волки за ней гнались, прислонилась к косяку и тут же на пол сползла: стоять, видно, сил не было. Поднял ее, посадил к столу. «Брат, говорю, что ли?» Сжалась, голову ладонями стиснула, скулит: «Кто же… Забьет до смерти». Помочил полотенце, кровь у нее на лбу вытираю. «Чем, мол, это он?» — «Сперва, говорит, ремнем от ружья, потом сапогами пинал». — «Серьезная, говорю, наука. Хочешь, вместе к нему пойдем». Опять скулит: «Не погуби, дай в уголке у тебя переночую». Ну, сердце и дрогнуло, человек все-таки, что ее на побои толкать. «Ложись, говорю, на моей постели, хоть ты и не званая у меня, а гостья». Сам на лавке улегся.

Представляю, как Миша на голой лавке под стареньким пальтецом корчится, ревматизм наживает.

— Продрог, наверно. И она хороша; мерзни на лавке. Не пожалела тебя.

Миша привстал, прутья вербы выпрямились, и лодку поворотило течением и понесло обратно.

— Пожалела, — заступился он за свою дикарку, и долго не сходила с его лица добрая и смущенная улыбка.

10

С утра сажали с мамой картошку, потом я одна копала землю под гряды. Под ногами бело от вишневого цвета, сорванного сегодня ночью ветром. Вишен у нас всего пять деревцов. Еще вчера стояли они будто в белой пене, белее, чем гребни волн, когда Волга расходится и зашумит, и закачает баржи, стоящие неподалеку, напротив складов, и начнет хлестать их смоляные борта. Сегодня деревца голые, листья как следует еще не распустились. Сквозь городьбу проблескивает река, видно, как распахнул ее светлую гладь только что прошедший пароход и как перекатываются и бегут к берегу зеленоватые валы.

С другой стороны — горная высь, огромные вязы на ее кромке отсюда кажутся малорослыми кустиками. По уступам толпятся монашески сумрачные кусты можжевельника, по зеленой, почти отвесной крутизне цепляются молодые березки, окутанные желтой дымкой. Подножие горы изгрызли обвалы и оползни; из разноцветных пластов тяга земная выдавливает родники. Я люблю слушать, как игрушечными водопадами дробятся они о камни и с тихой неразборчивой речью спешат встретиться в пруду. Зимой на их месте ледяные изваяния, похожие то на медведя, вставшего на задние лапы, то на сгорбленного странника, думающего какую-то долгую думу.

Из пруда вырывается ручей, пробегающий мимо нашей бани. Мыться у нас и белье полоскать одно удовольствие: вода прямо у порога, чистая, родниковая.

Кто-то мелькнул на пригорке за сквозной рябиновой рощицей, постоял у пруда, огляделся и торопко зашагал к бане. Я заметила только низко надвинутую серую кепку и все-таки узнала Ивана. Меня он не видел за вишнями и, кажется, не хотел, чтобы и его кто-нибудь видел. В одной руке у него какая-то ноша, обернутая тряпкой и стянутая проволокой. На минуту скрылся за баней, вышел оттуда с пустыми руками и с той же оглядкой прокрался к дому.

Меня одолевало любопытство, что за таинственный клад спрятал он. Раздвинула обветшалые палки в городьбе и юркнула вдоль нее к бане. В сухой прошлогодней крапиве лежала связка гладко выстроганных дощечек. Стоило прятать!

Дома поздоровалась с Иваном, от расспросов, что за доски принес он и зачем делает из них тайну, удержалась. Может, удивить чем-то хочет, а я помешаю.

— На пару деньков к вам, — объяснил он свой неожиданный приход среди недели. — Рыбки думаю половить.

— Ну, ну, — гудел в бороду тятенька. — Ежели с подпуском, к Нерядовской косе пройди, там лещ хорошо берет.

— И я пойду, — вызвался Витька.

— Поймаешь с тобой, — недовольно возразил Иван. — Мешать только будешь.

Витька — смола, от него не отвяжешься.

Под вечер принесли с пяток тощих плотичек на бечевке. Иван винил в неудаче Витьку и обещал дать ему пинка, если он и завтра увяжется.

На другой день мы с мамой ездили на лодке в Кряжовск. Маме надо было купить муки, мне сменить книжки.

На обратном пути в полуверсте от дома глядим — Витя. Бредет по приплеску и нехотя, видать уж давно, хнычет.

— Что ты? Кто тебя? — встревоженно окликает его мама и правит к берегу. — Упал, что ли?

Лодка ткнулась в песок. Витя залез к нам, деловито спросил, что купили, и поддал реву.

— Не упал… Ванька меня. За ухи. И пинка дал.

Мама кулачком пригрозила Ивану.

— Вот я его! За что он тебя?

— Не знаю-у…

— Рыбу опять мешал ловить?

— Там и рыбы-то нет. Одни лягушки.

— Где там?