Рябиновая Гряда (Повести)

— В бане. Колотит он там чего-то. А я полез, думал, подать что, подержать. А он выбежал и за ухи меня… Выпустил — и пинка… Я до самого двора летел.

— Вот я его, — еще раз пообещала мама. — Что ему за игрушки в бане.

Прицепили лодку к веретену якоря, затянутого песком, занесли домой покупки и книжки — и тут же к бане. Мама торкнулась. Заперто.

— Ванюшка! — Для нее мы даже взрослые оставались маленькими, от которых только и жди проказ. — Ванька, слышь! Отопри!

— Не отопру, — послышалось из глубины бани.

— Чего там блудишь?

— Дело у меня. Кончу, уйду.

— Какое дело? Косорыловку, что ли, надумал гнать?

— На что она мне.

— Чего же там?

— После скажу.

— Сейчас скажи.

— Привязалась. Не скажу.

— Это ты матери так! Ах ты ветрогон, неслух этакий. Отопри, сказала, греховодник!

— А я сказал: не отопру.

Мы с Витькой попытались заглянуть в окошко, но изнутри тупо уставилось на нас мятое дно железной шайки. Мама долго еще торкалась в дверь и то честью уговаривала, то грозила послать за отцом.

— Не буянничай, Ванька, не супротивничай, отопри. Погляжу, чего там гомозишься, и уйду.

— Нечего глядеть. И дело тут не твое.

— Как это не мое! — У мамы даже дыхание перехватило от гнева. — Уж не девку ли туда заманил. Нашел место. Отопри, говорю, шалыган ты этакий!

Из бани слышится все то же отчаянно упрямое «не отопру». Выведенная из терпения, мама велела Витьке бежать на склад за отцом. Тот пришел с топором, грозно свесил брови и только один раз брякнул обухом в дверь.

— Ну-ка, Иван… Отомкни.

Слышно, как отодвигается засов. Тятенька нагнулся и нырнул в полумрак предбанника, следом мама, словно на ниточке привязанная к нему. Сунулись было и мы с Витькой, но мама турнула нас.

— Куда чалитесь! Топайте-ка домой.

Чтобы не сердить ее, мы вышли и затаились поблизости за кустами бузины. Было слышно и отсюда, как тятенька костерил Ивана:

— Напаскудил! С каланчой нерядовской? Ни венца, ни брака… Нехристи.

Стукнула дверь, из бани вышел Иван, боком держа перед собой новенькую аккуратную зыбку с медными колечками на углах и зелеными витыми шнурами. Сконфуженный, красный, он приладил ее под мышкой, огрызнулся на выкрики отца: «Лаяться твое дело… Шагу больше к вам…» — и чуть не бегом направился по тропинке в гору.

Переругиваясь, вышли тятенька и мама.

— Своевольщики, — ворчал тятенька. — Нет чтобы совета спросить. Грозит: знать больше не хочу… Фордыбачься. Вырастили. Стариков и в тычки можно.

— Кто тебя — в тычки? — спорила мама. — Что озверел на парня? Пришел зыбку сколотить, в затоне у себя понесмел, вечером отнес бы, и все. Злыдень ты. Радоваться бы должен, дите у них… Пособить надо.

— Пособить… Одно знаешь, подолом над ними трясти. Вот и своеволят.

Прошли.

Так вот с какой ношей пробирался вчера Иван. Глупый Витька, — пожурила я его, — вечно к чему-нибудь привязывается и лезет некстати.

Мама сидела у печи за переборкой с пустым ведром в руке и, видно, забыла, что собралась за водой.

— Не будет с ней Ивану счастья, — удрученно заговорила она, когда я обняла ее и сказала, что все уладится. — Слышала, будто они хороводятся, твердила ему: «Гляди, Ванька, не пара тебе Анка нерядовская. Взбалмошная, жандар-девка, разгляди хорошенько». Какое разглядеть! Не пьяного ли и спать-то с собой уложила.

— Уладится, — настойчивее повторила я. — И со взбалмошными живут. Анна работящая зато, не гулливая. — Я легонько взяла у мамы ведро, мол, сама воды принесу.

— Иди, — кивнула она. Лицо ее прояснело, кажется, она что-то решила про себя. — У них, поди, младенца-то и завернуть не во что.

Порылась в сундуке, выбрала что-то и с узлом затрусила в Нерядово. Часа через два пришла повеселевшая, поставила машинку на стол и начала кроить и шить распашонки.

Тяжелой походкой вошел отец, половицы скрипели под ним необычно, сердито. Опустился на лавку у стола, брезгливо отодвинул локтем белые лоскуты. Натужно спросил, как там… У каланчи-то. Мама ответила спокойно, с веселой задоринкой в голосе, что все идет как положено, внучат у них теперь будет, только успевай считать: Маруся второго ждет, Зойка на сносях ходит, на горе нерядовец горланит.

— Анна-то… Что родить ей приспело, в Нерядове ни одна душа не знала. Вчера еще усад пахала, нынче утром по воду на ключ бегала… Терпелива Ефимовна. Говорю, обрачилась бы, дуреха, сперва, расписку в Совете дали, потом родить. «А что, говорит, мамынька, толк-то один». Мамынькой меня честит.

— Толк известный, — ворчит отец. Заметно, что оттаял. — Младенец-то… парнишка, значит?

— Парнишка, — с готовностью поддерживает мама. — Большенький.

— Зыбка-то… вроде маловата?

— Ничего. С угла на угол положили.

Иван увез молодую к себе в затон. Я часто бывала у них, то по дороге в Кряжовск, то на обратом пути завертывала поглядеть на племянника. Как живут супруги, догадаться было не хитро: редкий их разговор не кончался злой, колючей перепалкой. Врозь они тянули в семейной упряжке. Не пара.