Рябиновая Гряда (Повести)

Как раз в эту минуту черный круг звучно сказал:

— Говорит Москва.

Оказывается, все может.

В двери переламывается дядя Стигней и манит согнутым пальцем маму, окает.

— Ондревна, Павел, слышь, машину-самозвон привез? Дозволь слухну.

Тут же и тятенька, но Стигней, по обыкновению, обращается к маме, потому что считает ее в нашей семье самой главной.

— Иди, иди, — радушно и нараспев зовет мама. — Верно, что самозвон. Послушай.

Лара тоже тут, ей обязательно надо знать, какое напряжение в батареях, где плюс, где минус, и Паню зовет уже не по имени-отчеству, а Павлушей.

Увидела на стене мандолину, легонько тронула струны.

— А у меня гитара висит, бедная, и в руки не беру. Одной скучно.

Паня настраивает приемник и с лукавой прищуринкой косится на Лару.

— Гитаре скучно?

— Мне, — кокетливо ужимается Лара и вдруг словно укалывается о сердитый взгляд мамы. Равнодушно, с великопостным выражением добавляет: — Одной играть скучно.

Вечером вдали на пригорке под темными, как стога, рябинами долго ворковала гитара и словно изнемогала под напористой трелью мандолины.

Сыгрались.

Всего с неделю назад Паня писал, что дома собирается основательно поработать, перевести с немецкого сочинение по теории вероятности. И правда, на столе в чулане разложил было ученые трактаты, словари, бумагу — и больше не притронулся. Прибежит Лара, с минуту посидит со мной, спросит что-нибудь из прежних уроков и умычется с Паней рыбу удить.

Как-то разлетелась к нам в новом платье с голыми плечами, на шее бусы блестят-переливаются. Мама руками всплеснула.

— Это для кого вырядилась? Голая чуть не до пояса. Забыла, что мужняя жена. Охальница.

Лара снисходительно улыбнулась, взбила кудряшки перед зеркалом в простенке.

— Мода такая, Мария Андреевна.

Мне сказала, что заниматься сегодня жарко.

— Мы потом, Танюша. Поедем за Волгу, грибы, говорят, пошли.

Мама настрого запретила мне ехать.

— Рубаху Витюшке надо дошить. Гряды полоть.

— Тогда… — Лара вызывающе пощурилась на Паню. — Мы с Павлом Астафьевичем.

— И ему некогда, — отрезала мама. — Писать чего-то собрался, пусть пишет.

Тятенька, зашивавший наметку у окна, искоса поглядел на Лару, крякнул.

— Поезжай, Панька.

— Нечего ему там, — неуступчиво возразила мама.

— Найдет чего. Пошарит. Не зевай, Панька. Я в твои годы…

Паня, казалось, не слышал, побрякивал на мандолине.

— Хватит, — оборвал он родительскую перепалку. — Не семь по пятому. — Повесил мандолину на стену и вышел за выпорхнувшей Ларой.

Мы с мамой накинулись на тятеньку, стыдили, ругали сводником.

— Кто их сводил? Сами, — оправдывался он. — Такую ягодку и не хошь да щипнешь.

Мама устало отмахнулась:

— Поди втолкуй ему, седому козлу.

Из-за Волги наши гулены вернулись под вечер. Лара вальяжно шла домой, помахивая пустой корзиной. Павел отнес на двор весла, постоял, наверно, подумал, стоит ли просить у мамы поесть. Видимо, решил, не стоит, пилить начнет, и полез на сеновал спать. Я тоже забралась туда и пристала с попреками: хорошо ли на глазах у мужа таскаться с Лариской, не совестно ли.

— Вовсе не на глазах, — лениво возражал Паня. — Бонжур у нее в Москве, место себе выколачивает. И при чем совесть? Ларка сама… Помнишь у Шолохова: сучка не захочет…

— Доказал. Сучка… Себя-то с кобелем зачем равнять?

Паня позевнул, давая понять, что надоели ему наши нравоучения.

Утром Лара, по обыкновению, заявилась с книжкой, с порога крикнула мне, что сегодня будет история.

— Нечего тебе у нас истории разводить, — оборвала ее мама и, поворотив лицом к двери, вывела на крыльцо. — К своему законному ступай.

Лара пятилась с притворным смехом, спускалась с одной ступеньки на другую и шутливо уговаривала маму сменить гнев на милость.

— Добрая, милая Марья Андреевна, ну за что вы так?..

Мама пропятила ее с крыльца и погрозила встретить в другой раз кочергой.

— Сама знаешь за что. Смутительница.

Лара перестала бывать у нас. Выйдет на пригорок, сядет под рябинами, и Паня туда тянется. Потом пропадут где-то на горе в зарослях орешника или, глядишь, на лодке качаются на волнах от парохода и поют на два голоса «Есть на Волге утес»… Хорошо они спелись. Песня все дальше… На ту сторону правят.

После отъезда Пани больше месяца Лара безвылазно сидела дома, наверно, утешалась книжками. Мне было скучно без ее веселой, живой болтовни, так и подмывало сбегать к Бонжурам, но боялась рассердить маму.

За это время Володька поступил в лесной техникум в Кряжовске. Особенно был он рад, что дали место в общежитии, не надо будет ютиться приживальщиком у Маруси.

Наши последыши — Витя и Проня — все еще бегали в начальную нерядовскую.

Дождливый осенний вечер. Мы все жмемся ближе к свету — настольной лампе из синего стекла на тяжелой железной подставке. Я щиплю шерсть, мама прядет. Тятенька гудит — читает вслух, в пятый наверно раз, «Ледяной дом». Витя глядит в потолок, держа хрестоматию между колен, и зубрит вполголоса: «Прощай, мой товарищ, мой верный слуга, расстаться настало нам время…» Проня шмыгает носом над тетрадкой, придвигается ко мне и жалобно тянет:

— Тань, не множится.