Рябиновая Гряда (Повести)

Привыкла и мама. Кой-как я уговорила ее сходить со мной в кино. Крутили «Потомка Чингиз-хана». Картина показалась ей ни с чем не сравнимым чудом. Люди скачут на конях, стреляют, как есть живые, только и разница, что не слышно.

С тех пор и повелось: приедем с мамой в Кряжовск, получим хлеб и что положено по карточкам, я сменяю книжки, можно бы и домой. Мама глядит на самодельную афишу на заборе и с заминкой спрашивает, что тут написано. Читаю вслух, что идет новая картина «Праздник святого Йоргена».

— Эту поглядеть надо, — решает мама, — про святого. Что сумки у нас, чай, ничего?

— Ничего, — говорю. — Не в первый раз. Да и знают, кем ты председателю Залесову приходишься. Али не замечаешь, с каким к тебе уважением?

В притворе церкви я покупаю билеты. Пока стою в очереди, мама оглядывает стены и своды, замазанные мелом; отыщет чуть проступающий лик святого и крестится на него. Погаснет свет в зале, опять покрестится. Мне объяснит сконфуженным шепотком:

— Это я — чтобы лента не рвалась.

Сергея больше не корила, что с его согласу церкви на мирские дела приспособили. Видно, уж быть тому.

14

Прислушаешься, о чем это мама в предсонный час так подолгу с богом шепчется? Сначала попросит, чтобы Витюшке и Проне задачки легко давались, Володьке — чтобы на практику поближе куда послали, на Кокшагу бы лучше, места знакомые. О старших подробнее втолковывает, кому помога нужна, кому прощение.

— Михайле здоровье, господи, укрепи, внуши ему табачище окаянный бросить. Ивану терпенье дай не перечить Анне, любит глупая баба без толку горло драть. Сергею не почти за большой грех безверие его, партийным вера не положена, а что до церквей, так в Кряжовске еще четыре остались, да и в те народ валом не валит, больше на живые картины прут. И я, грешная, с Танюшкой иной раз… Чай, не велика вина, все по твоей воле, кабы ты не захотел, и кино бы не выдумали.

Обо мне богу не докучает, живет, мол, дома — и ладно.

Дойдет до Павла черед, уж она шепчет-шепчет, целый доклад сделает. Сначала расхвалит его: и душой-то он добр, и умом не обижен, потом в критику ударится — и легкомыслен парень, и беззаботен, и волей нетверд.

— К делу прилежания бы ему, степенности. Большой, а будто шутя живет, одни тру-ля-ля на уме.

Невдогад маме, что я все слышу. Днем нарочно заговорю о Пане, она и мне теми же словами пожалуется:

— Никакого у него к делу прилежания, все бы тру-ля-ля ему. Учится без запинки, с лету подхватывает, а за сердце его ничто не берет.

Ученье Пане и в самом деле давалось легко, школу кончил первым учеником. В университет поступил — словно так, мимоходом зашел, понравится — поучусь. Кажется, не было ничего на свете, что могло бы его заставить серьезно задуматься. На все смотрел либо равнодушно, либо со снисходительной усмешкой.

— Ученым будешь, Паня, — говорила я ему, когда он в первый раз приехал на каникулы. — Прославишься.

Он улыбался, будто слушал болтовню пятилетнего ребенка.

— Для славы, Танюша, талант нужен, терпение. Выбрал одну тропу, ее и держись. А я не могу. Мне по множеству троп охота идти. Спросишь, нравится ли мне математика? Да. Очень. Поэзия отвлеченной мысли. А вот брожу по лесу — биологом стать охота. На звездное небо погляжу — призвание чувствую к астрономии. Послушаю оперу — да я же для музыки рожден, мелодии так и вьются, только лови и записывай.

Может, и верно, для музыки рожден Паня. Ноты выучил лет десяти, самоучкой, чуть только учительница подсказала. Как дивились мы, когда он разлинует лист, раскидает по линейкам хвостатые точки и поет, сам себе рукой машет.

— Так сочиняй музыку, — подсказываю ему. — Лови мелодии, записывай.

Уныло пожимает плечами.

— Ловил. Танюша. Поймаешь, а это уж звучало где-то. Конечно, можно, как об одном композиторе говорят, с миру по нотке… Для настоящей музыки корпеть надо. Ни к чему.

Любит он это «ни к чему». Ни к чему слава, ни к чему корпеть. Спорю с ним, доказываю, что так только Обломов рассуждал. Никакого толку. Будто щебетание птахи слушает, улыбается снисходительно и беспечно. Вяло, с ленцой, признается, что его вполне устраивает учение стоиков.

— Это еще кто?

— Философы.

Каких-то стоиков откопал. Наверно, учили, что лучше стоять на месте, чем идти. Спокойнее.

На каникулы приезжает то с одним приятелем, то с другим. Тоже, видать… стоики. Анекдотами тешатся, зубоскалят. О своей науке хоть бы словом перекинулись.

Паня был дома, когда тятенька расстроенный приехал из Кряжовска с базара.

— Мать, ну-ка, что: Лексей-то женился. Какого жениха упустили! Сам деньги кует. Конь с подковой, Алешке целковый. Татьяна бы за таким мужем барыней жила. Раздобрела бы, а то как веретено, ущипнуть не за что. Привереда! Какой жених уплыл!

— Пусть плывет, — равнодушно заметил Паня. — Не по душе Танюшке, и поминать нечего. Кончу, мы с ней вместе уедем. Учиться будет.

Тятенька свое: на что девке ученье?

— Мужу угодить да детей народить науки не требуется. Может, вдовцу одному в Кряжовске шепнуть? Не больно стар. И ребятни немного: двое.

Я тоже свое:

— Ни вдовца, ни кузнеца не надо мне. Не пойду.