Рябиновая Гряда (Повести)

Нигде не бывала мама, кроме Кузьмы да Кряжовска, и Москва казалась ей краем света. Ошеломленно всплеснула руками, судорожно обняла меня.

— И не думайте. Не пущу. — Сквозь слезы спросила, сколько ден ехать-то туда. Услышав, что в один день свободно доедешь, поуспокоилась. — Ну ин воля ваша.

Через неделю мама с тятенькой проводили нас на лодке в Кряжовск. Тятенька и Паня заторопились на пристань за билетом, мы с мамой завернули к Сергею, хоть и не надеялись его застать.

Трудная была у него полоса. Добрая половина Кряжовска— пашет, сеет, делит каждую весну луга за Волгой, спорит из-за каждого лаптя. Началось мудреное дело собирания крестьянского труда воедино, везде только и речи, что о колхозах, — и на базаре, и в очереди за билетами в кино, и в толчее на разгрузке барж у наших складов. Где мирно рассуждали, где и перебранки не хватало, рвали друг дружку за грудки. Одни доказывали, что хватит по старинке на карюхах плестись, машинами надо обзаводиться, другие горлодерили — машины-де землю в пыль измолотят, хлеб керосином разить будет, третьи зловеще сулили всякие напасти отступникам от исконного мужицкого житья.

По разным концам Кряжовска три колхоза сложились, Сергей и метался меж ними, где митингует, где властью, данной ему, распорядится.

Дома его не было. Маруся еще на крыльце пропела медовым голоском, что Сергея Астафьевича в область вызвали.

— Проходите, гостюшки дорогие, — заливалась она, уступая нам дорогу. — Давно не бывали, пива нашего не пивали. — Впустила, заперла дверь железным крюком, вбитым в стену, изучающе оглядела нас, по виду стараясь угадать, как пришли: с ночевой или так, лясы-балясы поточить и уйти.

Заметно оттаяла, когда я сказала, что уезжаю с Паней и думала Сергея повидать напоследок.

— В область вызвали, — повторила она. — Сергей Астафьевич по начальственной линии уехавшие. Всё дела, всё заседания. Из президиумов не вылезает.

— На то и ставили, — уважительно поддакнула мама. — Шутка сказать, всей крестьянской жизни переворот. Новое наладить, от старого отвадить. А старое-то столетними корнями держится. Переворот — и дел невпроворот.

Идем в горницу по чистой тканьевой дорожке, осторожно садимся на краешек дивана, затянутого белым чехлом. И этот диван, и зеркало от полу до потолка, горка, в которой за гранеными стеклами высверкивают на солнце хрустальные вазы и рюмки, — все накуплено Марусей. Услышит, где распродают добро раскулаченных, она первая там. Часы где-то ухватила — футляр вроде шкафа, только узкий, маятник со сковородку. Между часами и горкой — картина в золоченой раме, изображающая изможденных, полуголых людей на берегу моря и обломки корабля. Маруся ухватистая, мимо рук ничего не пропустит. При мне Сергей корить ее принимался, что от диванов да горок пройти стало негде. Отшучивается: «Бочком пройдешь. Хватит, пожили в бедности, пришел и наш черед серебряной ложкой щи хлебать». А то еще скажет, что у нее свои денежки: корову держит, пара боровков хрюкает в закутке — статьи подоходнее Сергеева жалованья.

Богато у Маруси, а скучно. Коли Сергея нет, повернуться бы, да и на волю. Мама стесняется, как бы Маруся не сочла это за обиду. Сидим, натужно придумываем, о чем еще говорить. Легонько трогаю маму локтем, она понимающе взглядывает на меня и вздыхает.

— Еще бы посидели, да уж скоро пароходу быть. Пойдем, дочка.

Маруся разахалась: и чайком-то не успела дорогих сродничков напоить, и куда едет Таня повыспросить.

— Под Москву куда-то, — ответила я и потянула маму к двери. — Паня в техникуме будет учить, может, и я поступлю.

— Поступишь, — нараспев обнадежила меня Маруся. — А и не поступишь, эко дело! Я не ученая, да, слава богу, не хуже учительши живу. — Она громыхнула железным крюком у двери и выпустила нас. — Заходите вдругорядь безо всякого стеснения.

— Мы уж и так… — отозвалась мама. — Не обессудьте, коли нужда настигнет.

Отошли немного, слышу, мама ворчит на Марусю, скопидомной жилой обзывает ее.

— Хоть бы какое платьишко тебе дала, на, мол, Таня, широковато ежели, подошьешь.

— Очень мне ее обноски нужны, — говорю я и чувствую себя гордой и благородной бесприданницей.

Выходим на главную улицу. Базарный день. Народу в оба конца снует много. Гляжу, по ту сторону степенно шагает Алешка-кузнец, за его локоть цепится круглолицая беременная коротышка. Супруги. С каким самодовольством несет она свой кузов! Захотела бы я, и вместо этой пуговицы висла бы на Алешке.

Вздохнула, отвернулась и мысленно пожелала им счастья.