Рябиновая Гряда (Повести)

— Ну, как хотитё. — Тятенька махнул на нас обеими руками и с обиженным видом отвернулся. Живите, мол, как знаете, после каяться будете.

Уехал Паня, и опять нет-нет да и начнет тятенька подъезжать с каким-нибудь вдовцом.

— Слышь-ка, Татьяна… В Кряжовске сказывали. Вдовый, неподалечку от пристани местожительствует. Насчет бабенки имеет помышление. Может…

— Полно болтозвонить-то, — осадит его мама. — В домовину твоему жениху пора.

— Ну-к что, — упирался тятенька. — Домовины никому не миновать. Побывшится, дом останется. А коли останется, Татьяне достанется, оно складно и выходит. Татьяна, глядишь, опять невеста, как новый червонец. Дом хороший, я уж обглядывал. И место славное.

Мама обнимает меня, словно вдовец уже стучится в дверь.

— Не отдам супротив ее воли. Ополоумел! То долбил, чтобы с нами век вековала, то хоть за упокойника, а выходи. Еще намаемся без нее. Кем у тебя подштанники стираны, кем весь дом обихожен, огород вскопан, засажен, водой ключевой полит? Вот то-то. И не чалься к Тане. Цыганка ей писаря нагадала и любовь безызменную. Пусть писаря и ждет.

— Мне что! Хоть герцога ждите, — язвил тятенька. — В золоченой карете прикатит.

Я уговаривала не спорить: приедет Паня, его совета послушаем.

— И то дело, — откликалась мама таким тоном, будто про себя говорила: «Какой он в житейских делах советчик!»

Письмо от Пани. По обыкновению, отрывистые фразы, изречения мудрецов о быстротекущей жизни и где-то между Эпикуром и Анатолем Франсом о себе: скоро кончает, прощай альма-матер. Последние слова никак не раскусили. Догадываемся: матер — это университет, матерь, знаньями его напитавшая.

Сидим с мамой на скамье у крыльца. Я на конце рыбу чищу, — тятенька с Витей наметкой наловили. Мама вертит в руках письмо, покачивает головой.

— Мудрецы, альмы… Чего плетет! Нет чтобы попросту. На свою дорогу скоро. В учителя пойдет. Знанье-то какое! Учитель — он везде учитель, и в классе и на улице. На него и глядят не как на других, по нему жить учатся. На Паню поглядят, скажут: гуляка, веселая голова, и приодеться-то у него смысла нет.

— Приодеться, — говорю, — недолго. Будет получать жалованье, еще сами скажем: как денди лондонский одет…

— Какой из него дендя. Тут хлопотать надо, искать, где ему! Живет, как щепка плывет, и за то бог спасет, что куда-то несет. Тебя обещал взять. Думаешь, помнит?

Слова мамы обдают меня крещенским холодом. Наверное, забыл. Экзамены, альма-матер, — до меня ли ему.

И все-таки теплится в душе надежда. Помнит. Доучится, и поедем вместе. Я в любой конец света готова, никакой камчатской дали не побоюсь. С месяц назад приписка у него была в письме, наизусть ее помню: «Танюша, что обещал — твердо. Учиться будешь, в пятый класс посажу, что не поймешь, растолкую».

Минутным настроением живет Паня. Может, нахлынуло раскаяние, что я из-за них не училась, и написал так.

Открытка с изображением богатыря на коне перед белым камнем и тремя дорогами. Распутье. Несколько размашистых строк: «Поздравьте, кончил. Еду с приятелем на Магнитку, там, говорят, за лето можно подзашибить. С Магнитки — куда приказано. Адьё, Павел».

Что будет на Магнитке делать? куда приказано? поди угадай.

Ждем, напишет еще, все скажет. Месяц проходит, два, три, Паня все не удосужится написать. Мама тревожится, хочет Сергея просить, чтобы розыскную бумагу составил, беда с Павлом не случилась ли.

До розыскной бумаги не дошло. Перед Октябрьской письмо от Пани из марийского села Килемары. Пишет, что марийцы народ славный, душевный, ребятишки понятливые. И вдруг неясное признание: «Все бы хорошо, но ведь я в душе бродяга. Долго здесь меня даже моя Эда не удержит. Танюша, привет. Обещание помню, жди».

Ума не приложим, что за Эда, чего ему в Кнлемарах не живется.

В конце марта другое письмо — откуда-то с Камы, из Пятигоров. Объясняет, что охота к перемене мест довела его почти до Урала. И опять людей хвалит, места, школу. В конце смутный намек, что долго и здесь не удержится. Хоть его и обольщает своими чарами и наливкой рыжая северная Лаура. Мне опять приписка: «Не грусти, Танюша, мы с тобой еще постранствуем по свету. Махнем на Алтай».

И опять гадаем, чем же Пятигоры ему не по душе, что у него там за Лаура? В шутку упомянул Алтай или в самом деле туда надумал.

— Безъякорный, — ворчал тятенька. — Шалтай-болтай и вышел Алтай.

Недели, месяцы, — от Пани хоть бы строчка.

15

Двадцатая в моей жизни весна. Просохла Заячья горка; растаяли причудливые ледяные фигуры под горой над прудом; в овраге грохочет мутный поток, чуть не отвесно летящий с горы. Лед уже тронулся, идет сплошным, от берега до берега, полем, кой-где прочеркнутым темной полосой дороги. Я выбегаю на пригорок и с замирающим сердцем гляжу на эту ожившую громаду. Внизу, под ногами, синеют вывороченные, взваленные друг на дружку толстые льдины; край движущегося ледяного поля с шорохом и хрустом задевает за них, будто толкает плечом.