Рябиновая Гряда (Повести)

Я припоминаю, как решали задачи на умножение старшие братья, и потихоньку подсказываю ей.

Маме скучно слушать одно и то же, история несчастного Волынского, погубленного коварными иноземцами, давно памятна ей от начала до конца.

— Отец, другое бы что почитал, — взмолилась она. — Коли нечего больше… ты бы сходила, Таня, к этой… канарейке. У них книжек-то, чай, горы. Обидела я ее тогда, скажи, винюсь, пусть не гневается. И к нам, скажи, дорога ей не заказана.

— Скажу, — пообещала я как можно спокойнее, хоть сама готова была запрыгать от радости.

К Ларе пришла, выждав, чтобы застать одну. Обрадовалась она мне бурно, вскрикнула, обнимать кинулась.

— Думала, совсем вы меня… Ой, истомилась, устала я… От тоски роли опять стала разучивать. Сама начала пьесу писать, вот до чего. — Вдруг испуганно спохватилась — А мама твоя знает?

— Что я у тебя? Сама послала. Винюсь, говорит, что обидела тогда Лариску. Али, говорит, она виновата, что ее все любят.

— Уж будто так и сказала?

— Ну не точно…

Сначала я принесла от нее книжек, потом она и сама стала забегать. Мама была с ней покровительственно добродушна, шутливо называла канарейкой.

Наказанье было остаться с Ларой наедине: тискать меня примется, целовать.

— Пусти, — говорю, — бешеная, месила бы своего Бонжура.

Поморщится.

— Противно. Чужой. А от тебя немножко Павлушей пахнет.

Расспросит, что пишет, ее не поминает ли.

— А ты бы сама написала.

— Думаешь, не писала? — Голос у Лары обиженный. — С глаз долой… Молчит.

Легкий у нее характер; между слезами и смехом разве маленькое раздумье уберется, и то не всегда. Нарядами любит тешиться. То в сером шерстяном платье к нам придет — залюбуешься; то в белом, будто сейчас из-под венца, то в черном бархатном, строгая, как послушница.

Украшения начнет примерять — бусы, броши, обручи с дорогими камнями на голову — я только охаю: буржуйка, золотища-то!

— И любит тебя Бонжур! Все он надарил?

Надменно поведет носиком, притопнет, слышать, мол, о нем не хочу. Изукрасится всякими брошками, сережками, ресницы подведет, стоит передо мной как сказочная царевна. Пощурится в ручное зеркальце с белой костяной ручкой.

— Хороша? — И вздохнет. — А любоваться некому. — Бросит зеркальце на стол, повалится во всем шелковье на постель и навзрыд разревется. Мама прибежит, начнет утешать ее, посадит рядом с собой, обнимет.

— Искорка ты горючая, зажечь-то тебе здесь некого, самоцветный ты камешек… Хоть бы ты Петру детей народила.

Лара огрызнется сквозь слезы:

— Да пропади он…

— Хоть бы дело он тебе какое нашел.

— Было бы, сама бы нашла. Улус какой-то.

Наверно, не поняла мама, что за улус, покладисто согласилась.

— Улус. Глухо живем.

В конце ноября влетела она к нам в неурочный час, раным-рано. Тиснула меня, еще сонную, с налету чмокнула маму, обняла тятеньку, — он только слез с печи и брел на двор, одной рукой поддерживал исподники, другой сослепу шарил, как бы на что не наткнуться. Ликующим голосом выкрикнула, что уезжает. В Москву. Меня прижала к себе еще раз, над ухом прошелестело имя Пани. Сумасшедшая, все еще Павлом бредит. Шепнула что-то она так торопливо, что я не разобрала.

В Москве, видно, закружилась, хоть бы открытку нам когда бросила. А я так долго помнила ее, обижалась, что не пишет, прощала…

Милая ветреная Лара. Самоцветный камешек… Будто камешек в людском море и канула.

13

Ни одна новость в мире теперь нас не обходила: тятенька часами сидел в чулане перед черным кругом радио и слушал все подряд — последние известия, оперы, беседы о классовой борьбе в переходный период, стихи, передачи с великих строек… Когда ложились спать, он надевал на голову стальной обруч с наушниками и укладывался рядом с мамой.

Иногда слышим из чулана среди ночи:

— Капиталисты-то, мать, кряхтят. Из кризиса не вылезают.

Помолчит немного и опять:

— Германцы-то! К бомбам рвутся. Как бы они, мать, не того…

Мама полусонно возмущалась:

— Да спи ты, полуночник!

Разговор у тятеньки стал внушительнее, политичнее. Раньше сядем обедать, без воркотни не обойдется, что кто-нибудь из нас, я или Витюшка, лба не перекрестили. Теперь ему не до этого. Не спеша заведет о язвах капитализма, о двух системах.

— У нас что? Социализм. В миске-то не густо, а ничего, жить можно. Надеяться есть на что: коммунизм впереди. А что впереди у капиталистов? Хавос. — Оглядит нас, не хихикаем ли над его рассуждениями, и подведет капитализму черту: — Отжившая реформация.

Мама тоже приохотилась сидеть около черного круга, а я так даже завидовала тятеньке, что он завладел наушниками и может слушать хоть до утра.

Днем Проня с Витюшкой в школе, отец на работе. Складом он уже не ведает: годы сказываются, и зрение сдает и слух; ему платят пенсию, но стерпеть, чтобы не торчать на складе, не вмешиваться в дела, не учить, он не может, это он и называет работой.