Рябиновая Гряда (Повести)

Соседки говорят мне: с таким, как у тебя, что не жить, к чужим бабам не липнет, водкой ума-разума не туманит. Слов нет, степенно держится Митя. Люди думают, ни единой шершавинки меж нами. К чему другим знать, что и шершавинки бывают, и размолвки, и царапины остаются на сердце. Живут двое в такой близости, что ближе и быть нельзя, как не задеть друг друга то ли в чем-то непохожестью своей, то ли привычкой, тобой и не замечаемой. Митя обидчив, самолюбив, на какую-нибудь неловкую шутку надуется. Стараюсь растормошить его — ни в какую, молчит, как кладбищенский крест. Отступлюсь и тоже молчу. Знаю, что сам терзается от своего упрямства, а заговорить самолюбие не дает. Нет-нет оттает.

Хорошая пословица о семейной жизни сложена: не помутясь и море не уставится.

Наверно, и я была с колючками. Росли мы самостоятельными, каждый со своим характером, друг к другу не прилаживались — и без того жили дружно. А тут прилаживаться надо. Взаимно. Терпеливо. Уступчиво.

Теперь молодые ни терпеть, ни уступать не хотят. Оба независимы, оба работают, часто у обоих одинаковые корочки, как они называют дипломы. Не хочешь по-моему? Пожалуйста. Еще одно заявление о разводе.

Слово терпение старинным у нас считается, отжившим, не в почете. Напрасно. Терпение всегда рядом с трудом ставилось.

Рада я, что хватило у меня терпения на эту трудную, в каждом браке неизбежную пору. Как ее лучше назвать, подгонкой характеров, что ли, обкаткой ли, не знаю.

Опять любимую мамину пословицу вспомнишь: жизнь прожить — не поле перейти.

21

Прилаживаемся.

С тех пор как Мите начала грезиться аспирантура, он заметно переменился: спокойнее стал, собраннее. Дела ему прибавилось. Читает уже не просто книги, а монографии. Материал для какого-то реферата собирает.

— Просвети, — говорю. — Реферат… фамилия, что ли?

Просветил. Каждый поступающий должен представить сочинение, которое для важности и называется рефератом.

— Про что же у тебя будет?

— Не решил еще. Хорошо бы генезис реализма в мировой литературе отхватить. Поэзия мировой скорби тоже неплохо.

Я уважительно протянула: «Н-да!» Генезис, реализм, скорбь — и все мировое. Тут уж наукой пахнет.

Времени ему от школьных занятий совсем не остается. Тешит себя надеждой на лето: поготовится как следует, составит мировой реферат — и на приступ.

У меня на лето свои надежды: хоть на недельку, на две поехать на Рябиновую Гряду. Письма оттуда все реже. Витя писать ленив, тятенька слепнет, и когда вздумает сам написать, то половины из его карябанья не поймешь: буквы расползлись, одна строчка наискось, другая поперек. И как только почтальоны адрес на его письмах разбирают.

Изо всей нашей ребячьей ватаги на Рябиновой Гряде остался один Витя. Лесовик Володька на практике, где-то на Ветлуге. Проня уж три года как учится в кряжовском техникуме на гидролеме… — чуть вывезешь! — гидромелиоратора. Болота осушать будет.

Пишет она мне часто. Почерк бойкий, размашистый. В письмах так и слышу ее смешливый голос. Дорошонкой меня зовет, не знаю я, что за слово, наверно, в общежитии переняла от подруг.

Прошлым летом только денек пришлось нам побывать вместе: ей надо было на практику. Торопливо рассказывала о техникуме, о ребятах со своего курса.

— За мной уж парни ухлыстывают, — призналась она, когда мы вдвоем сидели в лодке, вытащенной на берег. — Знаешь, я какая артистка! Не хуже Ларки, помнишь, у нас вертелась? Я и на сцене выступала, в спектакле. Не гляди, что я не красавица.

Проню и верно красавицей не назовешь: лицо широкое, веснушками усыпано, глаза узкие, да еще она их щурит, будто задиристое что-то хочет сказать. И скажет. Не по злости, по веселости души. Дружелюбная она ко всем, и все люди у нее хорошие. Унылой не припомню ее, когда и расстроится, так на минуту. Пролетит облачко, и опять у нее глаза смешливо блестят. Мама говаривала ей: «Легкая у тебя, Пронюшка, жизнь будет, с таким характером, играючи до ста лет доживешь».

Попыталась я речь с ней завести о ее будущей работе, не очень ли, мол, трудно придется, дело это мужское — болота мерить, в топях вязнуть.

Сестричка моя обиделась даже.

— А я не смогу? Мы в любом деле мужикам нос утрем. Читала, как Ангелина Паша на тракторе заворачивает? Марина Раскова на самолете? Я сама видела, как в Кряжовске милиционерша пьяного за шиворот тащила. Пусть не зазнаются. Где мужики, там и мы.

— Разница-то есть все-таки?

— С мужиками? Вот это, — она с неудовольствием повела едва наметившейся грудью. — Заглядываются, лапать норовят. И что это я девчонкой уродилась!

Обнимаю ее, глупенькая, мол, несмышленая. Толкую, что великое это счастье девчонкой родиться, стать матерью, своего ребенка к груди прижать.

Слушала она меня с рассеянной усмешкой.

— Ребенка! Еще чего не хватало! И не подумаю.

— Время придет, подумаешь. И о том подумаешь, что для самого главного надо себя беречь.

— Чего это — главное?

— Сказала уж я: матерью быть. Похвальба это, что мы с любым мужицким делом справимся. Зачем с любым-то? Вон мужики якорья со склада в завозню тащат, пудов по семи на каждого. И нам тоже пойти? На другое мы назначены.